Ишь ты, не соврал звездочтец!
И она позволила себе робко порадоваться известию. Но недолго: душу захлестнула ярость.
Анна подошла к зеркалу и уставилась на свое отражение. Она знала, что ее прозвище Толстая Нан, а лицо называют невыразительной, грубой маской. Она всегда страдала из-за этого и уповала лишь на то, что глаза — ее острые, карие, небольшие, но яркие глаза — придают ее тяжелым чертам живость и выразительность. Однако сейчас она смотрела в зеркало и молила Бога, чтобы тот дал ей силы пока что притушить жаркий пламень этих глаз. Она боялась, что глаза выдадут ее преждевременно. Выдадут ее ненависть…
О, с каким удовольствием она дала бы себе волю! С каким бы удовольствием добралась до Долгорукого! Ведь он посмел запретить приезд в Россию Эрнеста! Эрнеста, который вот уже сколько лет был ее жизнью и счастьем!
Он принадлежал как раз к тому типу мужчин, который заставлял сердце Анны трепетать. Смуглый, не слишком высокий — среднего роста, с резкими, недобрыми чертами лица и хищным носом, он скорее напоминал пылкого испанца, чем хладнокровного немца. Чем-то, может быть, разрезом черных глаз, которые у него и впрямь были редкостно красивы, а также сильным подбородком с трогательной ямочкой, он напоминал Анне умопомрачительного Морица.
А впрочем, что такое Мориц? Бабник, папильон, ветреник! А вот Эрнест… Он уже десять лет верен той любви, что с первого взгляда вспыхнула между герцогиней Курляндской и незначительным канцелярским чиновником, который как-то раз, во время болезни Петра Бестужева-Рюмина, принес Анне Иоанновне бумаги на подпись.
Хотя нет. Он и прежде служил при курляндском дворе. Он даже в Петербург ездил вместе со своей госпожой! Однако раньше Анна его словно бы не видела. Вот чудеса, а? Бывает же такое! Прежде не видела, а теперь… точно молнией ее ударило!
Герцогиня посмотрела в бумаги, потом в глаза молодого человека, потом, вдруг страшно засмущавшись, скользнула взглядом по ямочке на подбородке…
— Отныне будете мне бумаги каждый день приносить, — произнесла, не узнавая своего внезапно охрипшего голоса.
Он должен был что-то сказать. «Слушаюсь», или «Воля ваша», или «Как прикажете», или еще нечто в том же роде. Он ничего не сказал. только стоял и смотрел на нее. Потом сделал резкое движение вперед… то ли к руке ее припасть хотел, то ли к губам.
Анна отпрянула. А впрочем, между ними стоял большой, широкий стол.
Никакой опасности. Не о чем беспокоиться.
Какая жалость!..
— Как вас зовут? — спросила Анна тем же чужим, неузнаваемым голосом.
— Эрнест-Иоганн, — ответил он, совершенно правильно поняв вопрос: герцогине хотелось знать его имя, а не фамилию!