— Слушай, Вероника, мне не хотелось бы ударяться во фронтовые воспоминания, — ответил Александр с насилием простодушно. — Я служил в полковой разведке. И было все, что ты не можешь даже представить. Да и знать тебе это не нужно.
Она с высокомерной гримасой сказала:
— Ты меня не любишь!
У него хватило воли ответить шутливо:
— Так же, как и ты меня.
Она заговорила с нарочитым капризным упреком:
— Если бы ты меня любил, как ты написал из госпиталя в сорок третьем году, то ты присылал бы письма каждую неделю. Как другие.
— Почему каждую неделю? И кто это «другие»?
— Я знаю переписку с фронтовиками наших девочек на курсе. Письма приходили просто через день.
— Наверно, для этого у меня не было сил. И возможностей.
Она сделала обиженные губы.
— Не было сил для любви?
И он снова ответил шутливым голосом:
— Трудно объясняться в любви по несколько раз. Как-то становится не по себе.
— Даже, если очень любишь?
— Даже.
«О чем же мы так нелепо и глупо говорим? — подумал он. — И зачем она так назойливо играет обиженную, как будто я в чем-то обманул ее? И почему меня раздражает, как она демонстративно курит и покачивает своей туфелькой?»
— Неужели «даже»? — Она косо улыбнулась уголком рта. — Какой ты холодный!..
Он молчал, оглядывая пронизанную солнечным светом комнату, мягкие кресла под торшером, розовый купол абажура над столом, покрытым бархатной скатертью, свисающей бахромой до огненного сияния натертого паркета, просторный буфет с льдистыми искорками бокалов и посуды — большая ухоженная квартира, занимаемая отцом Вероники, начальником какого-то крупного учреждения, казалась неправдоподобно богатой в Замоскворечье квартирой, не тронутой войной, без опустошительных следов нехваток, голода, обеднения, что так больно видеть было ему в квартире матери.
— Что ты молчишь? Отвечай, — потребовала она, ищущими глазами вглядываясь в его лицо, чувствуя эту необъяснимую замороженность в нем. — Ты как кусок льда! Айсберг! Я тебя не понимаю!.. Тогда зачем ты пришел? Скажи — для чего? — И, уже не владея собой, она дернула его за рукав кителя. — Пришел показать себя? Покрасоваться передо мной своими орденами? Зачем ты пришел?
— Да, что-то не получается, — сказал Александр. — Не знаю…
Она прислонила руку ко лбу, едва не плача.
— У меня даже голова разболелась…
— Да, да, у меня тоже. — Он встал. — Знаешь, я зайду как-нибудь. И тогда поговорим.
— Ах, вот как? Зайдешь как-нибудь?
Она вскочила, теряя с ноги туфельку от поспешности, тряхнула волосами, гневно постучала каблучком уже надетой туфельки, выпрямилась, сделала к нему шаг и, высокая, касаясь его грудью, глядя ему в глаза своими серыми с капельками слез глазами, заговорила шепотом: