Только перед самыми сумерками индейцы остановились на ночлег. Ее ягодицы онемели от непрерывной многочасовой тряски верхом, спина и плечи болели.
Ноги стали ватными и подламывались, когда похититель снял ее с лошади. Отчаянно нуждаясь в облегчении, она побрела в ближайшие кусты.
Присев на корточки на пожелтевшей лужайке, Джесси закрыла глаза, подавляя в себе желание плакать. Какой теперь смысл в слезах? Услышать ее было некому, по крайней мере тому, кому она дорога.
Полностью опустошенная, она тупо глядела в надвигающуюся ночную темноту, размышляя о том, стоит ли еще раз пытаться убежать. Но куда она пойдет? Она не имела ни малейшего представления о том, где они находятся. И все же ей казалось, что несравнимо лучше погибнуть в густом лесу, чем быть изнасилованной дикарями.
Джесси уже подумывала, в какую сторону бежать, когда вдруг появился ее похититель и с понимающим выражением глубоко сидящих черных глаз показал ей жестом, что пора вернуться к лагерю.
Она повиновалась, с трудом волоча ноги. Подойдя к остальным, похититель сначала толкнул ее в спину, а потом связал руки. Она ощутила благодарность к нему за то, что он не связал ей руки за спиной, но отогнала эту мысль. Она никогда не почувствует к этому человеку ничего, кроме ненависти. Она бросила на индейца свирепый взгляд, когда он сунул ей кусок вяленого мяса.
Мясо выглядело сухим, старым и безвкусным, но Джесси была слишком голодна, чтобы проявлять излишнюю разборчивость. Хмуро глядя на своего похитителя, она протянула руки за куском, желая одного— удержаться от того, чтобы не швырнуть его индейцу в лицо. Взяла пузырь с водой, вся трясясь от отвращения: ей приходилось прикладываться губами туда, где только что был его рот. Но сильная жажда возобладала над брезгливостью, и она сделала большой глоток тепловатой воды, слегка утолившей жажду.
Глядя в огонь, Джесси жевала вяленое мясо. Крид умер. Она не могла думать ни о чем другом. Ей больше никогда не суждено его увидеть, услышать его смех или почувствовать его руку, такую нежную, — касающуюся ее волос. Она подняла руки к шее и потрогала бисерный чокер. Это было всё, что от него осталось, помимо ее воспоминаний.
Ей вспомнилось, как Крид пришел ей на помощь в грязном переулке, в ушах стоял звук его голоса— глубокий и мягкий, когда он спросил, как ее зовут. Потом ей вспомнилось выражение его лица, когда она на следующее утро пришла к нему в гости поблагодарить за помощь, странное выражение лица, когда она передала ему в руки тарелку с печеньем. Она хорошо запомнила и свое любопытство и смущение, с которым она разглядывала его обнаженную грудь, движения его рук, когда он сунул револьвер за пояс. Он купил ей платье, первое новое платье за много лет. Он так нежно успокаивал ее в день похорон матери. И ведь кроме него больше никто не сказал ей простых слов утешения: ни священник, который мог, по крайней мере, соврать, но все-таки сказать, что соболезнует, ни даже Роза. Только Крид. Он держал ее в объятиях, пока она плакала, и нежно гладил по голове. Это он поддерживал ее, когда Роза с Рэем Коултером сбежали в Денвер. Как ангел-хранитель он всегда оказывался рядом с нею, когда бывал ей нужен больше всего. А теперь вот его не стало.