— Маленькому ротику — маленький кусочек, — приговаривала она.
Алафэр сонно моргала и послушно открывала рот.
— Зачем ты соврал монахиням? — вдруг спросила Энни.
— Ты о чем?
— Дейв...
— Она, вероятно, из нелегальных эмигрантов. Зачем монахиням лишние проблемы?
— И что с того, что она — нелегал?
— Я не верю бюрократам из департамента, вот что.
— Вот он, голос совести новоорлеанского полицейского управления.
— Энни, управление высылает их из страны.
— Но они же не станут высылать ребенка, ведь не станут же?
Я не мог ей ответить. Но у моего папаши — рыбака и охотника, который работал на буровой вышке, не умел ни читать, ни писать и говорил на странной смеси французского, английского и местных наречий, — всегда было наготове меткое высказывание на все случаи жизни. Приблизительный перевод одного из них гласил: «Сомневаешься — не суйся». На самом деле он сказал примерно следующее (в данном случае обращаясь к состоятельному фермеру — нашему соседу): «Ты же мне не сказал, что твоя свинья залезла в мой сахарный тростник, так, и поэтому я не хотел ей зла, когда проехался по ней трактором, а потом мне пришлось ее съесть, вот».
Я ехал по грязной дороге в направлении своей лодочной станции. Пошел мелкий дождик, зашелестел дубовой листвой, пустил рябь по воде, зашлепал по листьям водяных лилий. Я услышал, как в зарослях лилий и тростника плескались приплывшие на кормежку лещи. Рыболовы уже начали возвращать взятые напрокат лодки, и два негра, которые на меня работали, натягивали брезентовый тент на сарайчик, в котором хранилась приманка, и убирали пустые пивные бутылки и бумажные тарелки из-под жареного мяса с деревянных телефонных тумб, служивших у меня столами.
Дом мой отстоял от залива на добрых сто ярдов, утопая в ореховых деревьях. Он был построен из некрашеных дубовых и кипарисовых бревен, с верандой, крытой жестяными листами, грязным двориком, садками для кроликов, ветхим сарайчиком на заднем дворе и парой грядок с арбузами в тени деревьев. Иногда, при сильном ветре, орехи пекан сыпались с деревьев и гулко стучали по жестяной крыше. Алафэр уснула на коленях у Энни. Когда я вносил ее в дом, она проснулась, взглянула на меня и снова закрыла глаза. Я устроил ее на кровати в боковой комнате, включил вентилятор и тихо прикрыл за собой дверь. Я сидел на веранде и слушал, как капли дождя шуршат в воде залива. В воздухе пахло листвой, сырым мхом, цветами и мокрой землей.
— Есть хочешь? — услышал я голос Энни.
— Попозже.
— Что ты тут делаешь?
— Ничего.
— А по-моему, ты пялишься на дорогу, — сказала Энни.