Мне стало известно, что мистер Падуб нездоров. Об этом сообщается в газетах и не скрывается, насколько серьёзно его состояние. Я также имела и другое достоверное сведенье, что дни его могут быть не долгими. Разумеется, если это не так, если я впала в ошибку – ведь бывают ошибки – всегда хочется надеяться! – тем более прошу прощенья.
Я изложила на бумаге нечто, что, кажется, должна, в конце концов, ему поведать. Я вместе пребываю в больших сомнениях – имеет ли смысл, мудро ли обнаруживаться теперь; я даже не разумею, для чего пишу – ради собственного оправдания от грехов или ради него. В этом деле я предаю себя в Ваши руки. Полагаюсь на Ваше рассуждение, Ваше благородство, Вашу добрую волю…
Мы теперь две старые женщины – и, по крайней мере в моём очаге, огонь отпылал, отпылал уж давно.
О Вас я ничего не знаю, потому что, по благим причинам, мне никогда ничего о Вас не рассказывали.
Я написала нечто важное, предназначенное лишь для его глаз – не могу сказать Вам, что именно – и запечатала в конверте. Если Вы пожелаете прочесть, то конверт в Ваших руках, но пусть он прежде посмотрит сам и решит.
А если он не захочет читать, или ему слишком нездоровится… тогда, миссис Падуб, я опять оказываюсь в Ваших руках, поступайте с этим моим залогом как Вам видится нужным и как Вы на то имеете право.
Я причинила большой вред, но не имела и в мыслях вредить Вам, Бог тому свидетель, и я надеюсь, что из-за меня не случилось беды – во всяком случае, ничего непоправимого для Вас.
Верите ли, я буду благодарна, если мне выйдет от Вас хоть одна ответная строка – что бы в ней ни было – прощение… жалость… или даже гнев? – но неужто я достойна теперь гнева?
Я живу в башне – как старая ведьма, и сочиняю стихи, которые никому не нужны…
Если вы, являя добросердечие, сообщите мне о его положении – я не устану благодарить Бога и Вас за эту милость. Предаю себя в Ваши руки.
Ваша
Кристабель Ла Мотт.
Весь последний месяц его жизни она носила с собою оба письма, это и то, нераспечатанное: она выходила из комнаты по делам, и вновь возвращалась в чертог общих воспоминаний, и ощущала конверт в кармане, точно острый нож.
Она приносила ему изящно составленные букеты. Жасмин, лиловатый морозник, тепличные фиалки.
«Морозник, Helleborus niger… [171] Отчего зелёные лепестки так таинственны, Эллен? Помнишь, мы читали Гёте… метаморфозы растений… в одном малом средоточено всё… листья… лепестки…»
«Это было в тот год, когда ты написал о Лазаре».
«Да, Лазарь… Etiam si mortuus fuerit…[172] Как думаешь в сердце твоём – наша жизнь продолжается… после?..»