И все же помыслить о воспреемнике ты был должен, владыко!
— Токмо не Митяй! — торопливо выговорил Алексий. — И потом митрополита русского ставит Константинополь. Мыслю, Филофей Коккин, нынче тем паче, не захотел бы отступить от правил греческой патриархии!
— Правила греческой патриархии нынче покупаются русским серебром! — возразил Леонтий.
— Серебро дает князь! И — увы! — Дмитрий, мню, восхощет узреть на моем месте скорее Митяя, чем кого иного!
— Князь Дмитрий — твой воспитанник, отче! — с легким упреком возразил Леонтий.
— Да… Он добр к боярам, ко всем…
— Кроме Ивана Васильича Вельяминова? — уточнил Леонтий.
— Не ведаю! Ничего не ведаю, Леонтий! — Алексий потряс головою, и вновь все сущее поплыло перед ним. Он засуетился, задергал перстами, справляясь с подступившею слабостью, глубоко задышал и, наконец утвердясь в кресле (кружение медленно замирало, возвращая сущее на свои места), вопросил:
— Как ты полагаешь, Леонтий, ежели я пошлю Ивану Вельяминову грамоту и попытаюсь уговорить Дмитрия отложить гнев, он придет?
Леонтий нахмурил чело еще более.
— Того не ведаю! — возразил. — Но сих слов я и сам ждал от тебя, владыко!
— Давай напишем! — с торопливою, несколько лихорадочною радостью подхватил Алексий. — Напишем сейчас, тотчас! Пиши! «Заблудший сыне мой…»
Нет, попросту: «Сыне мой!» Ведь он страдает? Он должен страдать, потерявши родину! Быть может: «Страдающий сыне мой! Отец твой духовный, Алексий, пишет тебе…» Нет, лучше: «Зовет тебя покаяти и отложить гнев…» Нет, не гнев, обиду…
Алексий то замолкал, то начинал быстро диктовать, и тогда Леонтий едва успевал исписывать вощаницы. Над посланием трудились более часу.
Сокращали… (Алексий ни в себе, ни в других не любил многоглаголания.) Наконец, измученный, словно после трудной работы, он отвалился в кресле, полузакрывши глаза, выслушал написанное.
— Кажется, так! Пошли ему… Нет, лучше сперва я сам поговорю с князем! — И снова тень боли мелькнула в его глазах: князь ныне мог и не послушать своего престарелого владыку… — Нет, напиши, пошли, пусть пришлет покаянную
грамоту note 2! Тогда мне легче станет баяти с Дмитрием! — произнес он. Вступающий в силу нравный князь тревожил Алексия все больше и больше.
Оба надолго смолкли, Леонтий складывал вощаницы, коротко взглядывая на владыку.
— Скажи, отче! — вопросил он негромко. — Что содеял бы ты, ежели Дмитрий от некоей хворости, черной смерти или иной зазнобы какой занемог и погиб?
Медленно оживали, становясь, как прежде, прозрачно-глубокими, старые глаза на высохшем пергаменном лице — так в пучине морской проглядывает порою донная гибельная глубина, — и словно бы вновь наливался силою выпуклый лоб, а безвольные доднесь персты хищно врастали в резное дерево подлокотий.