Когда я дошла до той части, что касалась Джона, и стала рассказывать, как он целовал брюнетку, а потом явился ко мне в трейлер и стал целовать меня, мама сначала покраснела, а потом покраснела опять, еще гуще. Она поставила на стол миску с дымящимися макаронами и кастрюльку с белым соусом, смахнула с плиты крошки чесночного хлеба и жестом пригласила меня и Эла к столу.
— Мама, что такое любовь? — спросила я.
Она быстрым движением стукнула меня по макушке деревянной ложкой.
— Ой! За что?
В человеческом обществе существуют самые разные ритуалы, и некоторые из них кажутся совершенно бессмысленными. Я должна была задать вопрос, он был частью ритуала, и ответная затрещина, по-видимому, тоже.
— Мама, я не знаю… я недостаточно хорошо его знаю, чтобы любить.
Мама положила ложку и пристально посмотрела мне в глаза, в них что-то блеснуло — не знаю, слезы или что другое.
— Ах, Кьяра, — тихо сказала она, — похоже, ты влюбилась не на шутку.
В комнате вдруг повисла полная тишина, воздух наполнился паром, запахами спагетти и соуса. Наконец Эл весьма находчиво подавился спагетти, мама наклонилась над ним и стала хлопать по спине.
— Да что с тобой такое? — воскликнула она. — Твоя сестра влюбилась, а ты только о том и думаешь, как бы набить брюхо! Имей хоть немножко уважения к чувствам!
— А ты, — она снова переключила внимание на меня, — ешь! Ты видела когда-нибудь, чтобы мужчина был счастлив с тощей женщиной?
Мы рассмеялись, напряжение на время спало, но я знала, что следующего раунда ждать не так уж долго. Лучше уж поскорее поесть и сбежать в “Тиффани”, где всех интересует только один вопрос: на какую сумму я смогу заставить клиентов раскошелиться сегодня ночью?
К тому времени, когда я проехала по Томас-драйв и свернула на автостоянку перед клубом, я уже вышла из образа Кьяры — маминой дочки и вошла в образ Кьяры — повелительницы ночи. Независимо ни от чего нам с Флафи все равно нужно платить по счетам и покупать макароны. А чтобы быть повелительницей ночи, нужно иметь ясную голову на плечах.
Собираясь выйти из дома, чтобы ехать на работу, я всегда замечала в себе перемену. Я словно становилась выше, вытягивала себя вверх за макушку и расправляла плечи, привлекая внимание к груди. Мои движения становились более медленными, выразительными. Я пудрила и смазывала кремами каждый квадратный дюйм своей кожи, потому что в “Тиффани” мое тело — не просто тело, а храм, и мне нужно было привлекать прихожан-поклонников, желательно побогаче, с толстыми, готовыми раскрыться кошельками, которые так и сочились деньгами.