— Передайте Тамлину, — сказал я, — чтобы он занимался своими делами.
Я совершенно здоров.
К счастью воскресные обеды в обществе Паско и Кендаллов еще не возобновились. Наверное, бедная Мэри Паско, которая, как только я заболел, вернулась в отцовский дом, сообщила близким, что я сошел с ума. Когда я впервые после болезни приехал в церковь, она смотрела на меня с явным подозрением, а все семейство разглядывало меня с неуместной жалостью и осведомлялось о моем самочувствии приглушенными голосами и отводя взгляды.
Приехал меня навестить и крестный с Луизой. Они тоже держались не совсем обычно — непривычная смесь бодрости и сочувствия, подходящая для общения с больным ребенком; и я понимал, что их попросили не затрагивать тем, которые могли бы причинить мне беспокойство. Мы вчетвером сидели в гостиной, как абсолютно посторонние люди. Крестному, думал я, очень уж не по себе, он жалеет, что приехал, но почитает своим долгом навестить меня, тогда как Луиза каким-то непостижимым женским чутьем догадывается, что здесь произошло, и ежится при одной мысли об этом. Рейчел, как всегда, владела ситуацией и поддерживала течение беседы на должном уровне. Выставка в графстве, обручение средней мисс Паско, теплая погода, возможные перемены в правительстве — общие слова, безобидные темы… Но если бы мы высказывали то, что у нас на уме…
«Скорее уезжайте из Англии, пока вы не погубили себя, а заодно и этого мальчика», — крестный.
«Ты любишь ее сильнее прежнего. Я вижу это по твоим глазам», — Луиза.
«Мне во что бы то ни стало надо не позволить им волновать Филиппа», — Рейчел.
И я: «Оставьте меня с ней, уйдите…»
Вместо этого мы соблюдали учтивость и лгали. Когда визит подошел к концу, каждый из нас вздохнул с облегчением, и я, провожая взглядом экипаж, в котором Кендаллы, без сомнения довольные тем, что наконец покинули наш дом, катили по подъездной аллее, пожалел, что не могу, как в старых волшебных сказках, обнести имение высокой оградой и не подпускать к нему посетителей, а заодно и беду.
Хотя Рейчел ничего не говорила, мне казалось, что она предпринимает первые шаги к отъезду. Однажды вечером я застал ее за разборкой книг; она перебирала их, как человек, раздумывающий над тем, какой том взять с собой, а какой оставить. В другой раз, сидя за бюро, она приводила в порядок бумаги, бросала в корзину ненужные письма, разорванные листки, а остальное перевязывала лентой. Стоило мне войти в будуар, как она сразу бросала свои занятия, брала в руки вышивание или просто садилась у окна, но обмануть меня ей не удавалось никогда. Чем объяснить неожиданное желание навести в будуаре порядок, кроме как не намерением вскоре оставить его пустым?