– Где сейчас яд, которым ты якобы отравил мать? – спросил я юношу.
– Он у неё.
– Прекрасно! Тогда ты скажешь на последнем допросе, что это она собиралась лишить тебя жизни. Ты ведь хочешь её смерти? Так вот, она погибнет. Ты доволен?
– Я в восторге, господин! Я ненавижу эту женщину и даже готов умереть вместе с ней.
– Уликой будет яд, который находится у неё.
– Да, но только всем известно, что я купил его у аптекаря нашего городка, и мне пришлось сказать, что яд нужен моей матери, чтобы травить крыс в доме.
– Других улик против тебя нет?
– Нет.
– Тогда я сам распоряжусь твоей жизнью и жизнью твоей матери. Я послал за аптекарем.
– Поостерегитесь, – заявил я ему, – обвинять этого ребенка, он действительно купил яд по просьбе матери, и теперь мышьяк у неё в руках. И мы уверены, что она сама хотела отравить его, значит противоположное свидетельство вас погубит.
– Но тогда я буду виноват в любом случае, – возразил аптекарь.
– Нисколько; мальчик действовал по велению своей матери, хозяйки дома, и вы не могли знать о её намерениях. Но, если вы продали яд малолетнему, не спросив, кто послал его, вы пропали. Ботаник, убежденный этими доводами, сказал так, как я его научил; юноша говорил моими словами, и его несчастная мать, прижатая к стене этими обвинениями и не в силах их опровергнуть, погибла на эшафоте, в то время как мы с друзьями, наблюдая казнь, занимались с её сыном самыми сладострастными способами содомии. Я никогда не забуду, как, сжимая анусом член Бонифацио, я извергнулся в зад юноши в тот самый момент, когда его мать испустила дух. Готовность, с какой очаровательный мальчик отдавался нам, радость, написанная на его лице при виде предсмертных конвульсий женщины, давшей ему жизнь, – все это стало причиной такого высокого мнения о его способностях, что мы порешили отправить его в Неаполь, где с возрастом, усовершенствовав свои принципы, он мог бы сделаться, без сомнения, одним из самых ловких мерзавцев в Европе. Какое злодейство! Это обвинение вырвалось бы здесь из уст глупости. Вы подарили обществу чудовище, чьи изощренные злодеяния, возможно, станут причиной тысяч смертей! Какой благородный поступок! Так ответим мы глупости, увешанной готическими предрассудками морали и добродетели: мы служили природе, предоставив ей один из инструментов, которыми она творит зло, необходимое для неё. Еще три месяца мы провели в моем поместье, купаясь в роскоши и разврате, пока, наконец, соображения осторожности не вернули нас в то место, которое уготовил нам наш долг. Первым приключением, которым я обязан месту исповедника, когда мы вернулись, стал случай с одной набожной тридцатилетней, но все ещё красивой и свежей женщиной; когда меня вызвали к ней, она лежала на смертном одре.