Первое время Фернанда часто приходила по вечерам на Неаполитанскую улицу, чтобы расцеловать близнецов. Сильвена встречала ее без всякого восторга, то и дело шикала на нее и старалась поскорее выпроводить.
– Ведь я как-никак крестная мать, – жаловалась Фернанда.
Но вскоре она лишилась и этой горькой утехи.
Сильвене хотелось наслаждаться жизнью, веселиться, скорее вознаградить себя за время, которое она так глупо потеряла в дни вынужденного изгнания.
Она считала, что богатства ей хватит если и не на всю жизнь, то, уж во всяком случае, лет на пятнадцать… А через пятнадцать лет она либо станет великой актрисой, либо сделает выгодную партию. И потом – она тогда уже состарится или, чего доброго, даже умрет.
Не будь у Сильвены денег, ей пришлось бы не меньше полугода бегать высунув язык в поисках контракта. Теперь же текущий счет в банке позволял ей элегантно одеваться и держать себя независимо; она могла непринужденно сказать нужному человеку: «Приходите ко мне вечерком выпить бокал вина, и мы обо всем поговорим». Вот почему она сразу же получила роль в пьесе, которая шла в «Варьете». В театральных кругах еще помнили о ее прошлогоднем успехе.
– Вы так блестяще дебютировали, – говорили ей. – Где это вы пропадали?
Близнецы мешали Сильвене. Квартира была слишком мала для двух колыбелей и двух служанок. Сильвена разыскала какую-то женщину, жившую возле Мальмезона и бравшую младенцев на воспитание. Актриса считала, что она полностью выполнила, свой долг перед двумя никому не нужными малютками. «Благодаря мне, – думала она, – они получат такое воспитание, какое им никогда бы и не снилось, живи они у собственной матери». Она находила свое поведение вполне достойным и считала, что во всей этой истории поступает безупречно. Разве не по ее милости деньгами старого богача пользуются несколько человек, которые в них сильно нуждались? Только так и следует поступать!
И не было ничего удивительного в том, что Сильвена все чаще подумывала, как бы ей избавиться от Люлю.
– Еще немного сахару, ваше преподобие? – спросила Жаклина, и на ее тонких бледных губах появилось нечто вроде улыбки.
– Благодарю вас, сударыня, я уже положил достаточно, – ответил отец Будрэ.
Он наклонил чашечку, в которой лежало четыре куска сахару.
– Как же это сочетается со святостью жизни, ваше преподобие? – с легким лукавством спросила Жаклина.
– Но я вовсе не святой, сударыня, куда там! Я бы еще мог, пожалуй, приблизиться к истинно святой жизни, останься я таким, каким был в двадцать лет, или если бы, скажем, я с тех пор стал лучше. Но мне думается, в большинстве своем люди всю жизнь только и делают, что утрачивают надежды и чаяния, присущие им в двадцать лет. А я не настолько обуян гордыней, чтобы считать, будто представляю исключение из общего правила.