— Но это богоподобное всепрощение нечто новенькое. — Под высоко зачесанными пепельными волосами глаза Маргарет Дуглас смотрели настороженно. — Какая выдержка, и это в то время, когда твоя королева отреклась от тебя!
— Назови точнее которая, — быстро нашелся Лаймонд. — Ты забываешь, у нас их уйма. Все склады забиты ими, словно монетами, на которых оттиснуты дородные лица, увенчанные лаврами. Если ты имеешь в виду вдовствующую…
— Конечно, я имею в виду ее, — сказала Маргарет.
— Эта дама неуступчива, ее трудно расшевелить. Спроси хоть у Мэтью. Или у отчима Дженни Флеминг. Король Генрих Английский…
— Я и думать не думала, — саркастически проговорила леди Леннокс, — что ты просил ее руки. Ты обычно действуешь по-другому.
Лаймонд резко встал:
— О нет. Только не это. Не начинай сначала. Если тебе непременно нужно поспорить, давай поспорим о насущных вещах: о Римской церкви и Марии Тюдор, о лютеранстве и Шотландии, об Испании и германских князьях, о Франции и новой империи Сулеймана, о богатствах Нового Света и голодающей Ирландии; повсюду — войны, войны и войны, в которых главную роль будут играть литейщики пушек. В этом мире живете вы с Мэтью, его делами ворочаете. Мне нет нужды знать, насколько ничтожен первоначальный толчок.
Она тоже встала:
— А разузнать бы не помешало. Ты здесь именно потому, мой дорогой, что никак не можешь усвоить: миром движет ничтожнейшая вещь, коротенькое словечко «я».
При тусклом свете они посмотрели друг другу в лицо.
— Боже, помоги нам обоим, — сказала Лаймонд. Губы его сжались, глаза смотрели спокойно. — Но если я выживу и если ты будешь жить, я приведу к тебе толпу живых душ, которые опровергнут твои слова.
Но вскоре, похоже, к нему вернулось хорошее настроение, так как, уходя, она услышала из-за зарешеченной двери его голос, напевающий: «Ninguno cierre las puertas» [38].
Заглушаемый птичьими трелями звон колоколов мягко скользил в воздухе. Робин Стюарт слушал его, стоя в дверях своей хижины. Зеленоватый свет покрывал бликами его тщательна причесанные волосы и чистую белую сорочку, в высокой траве блестели вычищенные светло-коричневые сапоги.
Он усердно потрудился, превратив захламленную лачугу в казарму солдата, сияющую чистотой и порядком: единственный стул починен, кровать убрана, на выскобленном столе разложены лучшие продукты, какие он только смог купить или украсть, — деревенское масло и молоко в глиняных горшках, сыр, пирожки на дощечке, грубый кувшин с вином. В углу лежал его холщовый ранец, сложенный аккуратно, словно сумка хирурга, рядом поблескивали, точно серебряные, шпоры и шпага. Он ждал. В его длинной, костлявой, развинченной фигуре ощущались гордость, уверенность и спокойствие. Тщательно вымытые руки свисали праздно, а взгляд глубоко посаженных злобных глаз, что сверкали на лице, потемневшем от тяжелой, неблагодарной работы, теперь был безмятежным.