— Это ребячество, — сказал принц Барроу и, открыв сумку, лежавшую на полу, принялся шарить в поисках бинтов. Через минуту, раскидав все вещи, он разогнулся и отошел. — Вот.
Лаймонд, устремив взгляд на свою руку, не двигался.
В нагревшемся вине плавали мухи. О'Лайам-Роу вытащил их и со стуком поставил кувшин обратно на стол.
— Он готовил это для тебя, так что можешь выпить. Дай руку.
Тонкие губы сжались. Затем Фрэнсис Кроуфорд протянул запястье, отодвинул кувшин с нетронутым вином и сказал обычным голосом;
— Да, конечно. Чистейшая мелодрама. Мой брат определил бы это также. — И через минуту добавил: — Спасибо, Филим. Все это было сказано с добрыми намерениями, я знаю… и скорее всего это правда.
Два пореза оказались глубокими, но вены и сухожилия не пострадали: старый оконный переплет прогнулся. К тому времени, как О'Лайам-Роу закончил, Лаймонд вполне пришел в себя и смотрел на него с какой-то отстраненной любезностью.
— И что теперь? — спросил О'Лайам-Роу.
— Теперь — похороны, — ровным голосом ответил Лаймонд и встал.
Земля в лесу была мягкой. Они копали на небольшой прогалине камнями, руками и, наконец, лопатой, которую О'Лайам-Роу извлек из кучи мусора. В сумке лежал плащ лучника, в который они завернули Робина, и сдвоенные полумесяцы Генриха и его возлюбленной сверкнули из глубокой ямы, влажной и темной.
Лаймонд, взглянув в могилу в последний раз, попрощался, как прежде О'Лайам-Роу, со своей собственной дотошной тенью, затем оба склонились и навсегда скрыли ее от глаз людских.
Это была хорошая могила — куда лучше виселицы, или крюка на городских стенах, или холодного кладбища равнодушной, дальней родни. Сумку похоронили вместе с ним, положили ему руки на шпагу и покрыли могилу дерном, словно живой мозаикой.
— Мы должны быть точными во что бы то ни стало, — сказал Лаймонд. Он подошел к О'Лайам-Роу, который уже разлегся на траве, закончив работу, и стоял, слегка покачиваясь, с бесстрастным лицом. Кровь подсыхала на грязных бинтах. — Так что же сказала Маргарет Эрскин? Сейчас самое подходящее время поведать мне.
О'Лайам-Роу поднял глаза; в мягкой ложбинке у горла скопился пот.
— Ах, dhia… Разве я недостаточно тебе всыпал? Это был всего лишь совет, который касался меня точно так же, как и тебя. «Всякому, у кого язык хорошо подвешен, — сказала она, — следует помнить: иные жизнь проживут, ни сном ни духом не ведая, что самой чудесной, самой благородной, самой ужасной властью все мы обладаем над случайными знакомыми, над чужаком, над прохожим, — словом, над теми, кто никак не касается нашей жизни и жизни наших родных. Говори так, — сказала она, — словно ты пишешь: как будто твои слова отлиты из свинца, высечены навеки, и тебе предстоит держать за них ответ. И держи ответ».