Это продолжается еще некоторое время. Я потею от волнения. В тишине лаборатории слышатся только звуки нашего дыхания и тихое пощелкивание ручки.
Наконец Ландольфи распрямляется, снимает очки и начинает мотать правой рукой, чтобы разогнать кровь.
– Не получилось? – с тревогой спрашиваю я.
– Почему? – отзывается старый вор. – Все готово.
– Как готово?
– Можете открывать.
Я стою задохнувшись. Откуда он знает, что все получилось?
Я подскакиваю к сейфу и тяну на себя дверцу. Она открывается без малейшего сопротивления. Поворачиваюсь к Ландольфи. Опираясь на свою трость, он смотрит на меня хитрыми глазами.
– Ты гений! – говорю ему я.
Достаю из бумажника две пятисотфранковые бумажки, украшенные портретом месье Бонапарта, и даю их ему.
– Бери и можешь ехать. Я внесу это в список расходов. Он отказывается от денег:
– Между нами это не нужно, господин комиссар. Когда люди могут оказывать взаимные услуги, они не должны брать за это деньги. Надо же помогать друг другу.
Я смеюсь:
– Ах ты, старый мошенник! Он прищуривает глаза и уходит хромая... Когда дверь лаборатории закрывается за ним, я склоняюсь к сейфу и беру картонную папку, полную бумаг, которая лежит в нем. Мысль, что я держу в своих сильных руках такое значительное изобретение, заставляет меня задрожать от волнения.
Я кладу папку на мрамор стола, раскрываю и получаю нокаут на ногах: в ней только листы чистой бумаги... Я в ярости швыряю бумаги в корзину для мусора.
– Ты весь белый, – замечает Пино. – Тебя-то хоть не отравили?
– Да, – отвечаю. – Мне отравили душу... Он качает головой.
– Если нет души, это опасно.
Слово «отравили» успокаивает мою ярость и заставляет подумать о малышке Мартин. Как же ее заставили проглотить отраву?
Я решаю подняться в ее комнату. Мне нужно на какое-то время забыть об открытии, и я больше не могу думать о секрете, которого не оказалось в сейфе. Он служил только для отвода глаз и был всего лишь хранилищем для бумаг.
Итак, я поднимаюсь по лестнице и вхожу в комнату девушки. В ней стоит тяжелый запах, и я спешу открыть окно, чтобы немного проветрить.
Затем я осматриваюсь по сторонам в поисках какой-нибудь улики, которая могла бы навести меня на верный путь. Ведь яд надо было в чем-то отправить в желудок малышки.
Сколько я ни смотрю, не нахожу ни стакана, ни бутылки, ни чашки... Ничего! Обыскиваю комнату, туалет... пусто.
Меня выворачивает от запаха, и я высовываю голову из окна... Ночь неподвижна. Слышно соловья, заливающегося в зарослях. Такое спокойствие меня смущает. Как в таком почти небесном покое могла разыграться драма?