- Что ты сказала?
- Трус ты, - припечатала Нюра.
- Я не трус, - сказал Сапожников. - Ты ошибаешься... Просто она очень похожа. Нюра ничего не ответила. Сапожников посмотрел на нее пристально, уже догадываясь.
- Я тебя правильно понял? - спросил он.
- Иди к телефону, - крикнула Нюра, - иди!
- Я не трус, Нюра. - Сапожников поднялся и вытер лицо. - Я просто забыл, что надо быть храбрым.
Он вышел за перегородку, пузатую от сквозняка, и Нюра слышала, как захрипел и защелкал телефонный диск.
- Междугородная? Я бы хотел заказать разговор с Ригой...- Не дрейфь, суслик! -тихонько сказала Нюра.
Но он расслышал, конечно.
- Ах, черт возьми, - сказал там, за перегородкой, Сапожников. - Я слышу родимый голос. Спасибо, сержант.
- Почему сержант? - тихонько спросила Нюра.
- Да... - сказал Сапожников. - Слушаю... Вика? Да... Это я... Ты можешь вырваться на денек?.. Ладно. Жду. Ни о чем другом думать не могу... Да, кончили, кончили... отбой.
Он положил трубку, и Нюра слышала, как он сказал:
- Что я наделал?
Нюра тоже что-то сказала, по Сапожников не расслышал на этот раз.
Давайте сделаем затемнение.
И в этом затемнении Сапожников провел сутки, весь закостенев от ожидания, ходил по магазинам, подарков и антикварным, наталкиваясь на людей, - искал тяжелый цыганский браслет, твердо зная, что нужен именно такой, и не нашел его и даже сам начал делать его из куска латуни, пока не опомнился и не увидел, что у него выходит не браслет, а скорее наручник, и догадался что барельеф из сплетенных трав и танцующих менад, который стоял у него перед глазами, видимо, должен все-таки делать скульптор, и желательно древнегреческий, и тут он испытал счастье, потому что ночь прошла и был розовый ледяной рассвет и еще куча времени на то, чтобы побриться, одеться и вымести из комнаты медные опилки. И тут он вспомнил, что до Внукова дорога в тысячу верст и надо еще искать такси, и вылетел пулей из дома. Такси он нашел сразу и разбудил водителя, который спал на сиденье, накрывшись журналом "Спортивная жизнь России". Всю дорогу до Внукова они летели по розовой дороге, в щель окна ножом входил ледяной ветер осени, и Сапожников разговаривал и разговаривал не переставая, и стрелка на часах то делала гигантские скачки, то застывала на месте, и Сапожников разговаривал и разговаривал, как контуженый.
А когда они влетели и развернулись у аэровокзала, Сапожников сразу стал железный и предусмотрительный, и хотя машин и автобусов было полно на площади, но ведь их могли расхватать пассажиры бесчисленных самолетов, ревущих на полосе и гудящих в воздухе. Поэтому Сапожников дал водителю трешку и велел запомнить его в лицо, потом вернулся и сказал ему еще одну свою примету - зеленая кожаная куртка с вязаным воротником и манжетами, на "молнии", и дал еще трешку, потом вернулся и хотел дать еще трешку, чтобы наверняка, но водитель сказал "не надо" и трешку не взял. Тогда Сапожников обошел весь зал ожидания, и проверил все ходы и выходы, и получил информацию у всех весовщиков, кассиров и вахтеров, а также в справочном бюро устно и на матовом экране, нажав кнопку, пока методом исключений не выяснил, что все пассажиры, все как есть, входят только в одну дверь и самолет из Риги не запаздывает. После этого он обнаружил, что сидит у стеклянной двери на столе и сидеть ему неудобно, он сидит на купленном букете, потому что всегда стеснялся цветов.