— Не обращай внимания, — шепнул Никита Тане. — С ним бывает. Сегодня не его день.
Устав от танцев, снова сели за стол. Появились новые бутылки, закуски. Шпет с таинственным видом удалился куда-то, а вернувшись, предъявил собравшимся папиросу со вставленным вместо фильтра свернутым рублем.
— По кругу? — предложил он и глубоко затянулся. Когда очередь дошла до Ивана, он тут же позеленел, поспешно передал папиросу Володе и кинулся на двор.
— Что это он? — встревоженно спросила Таня.
— Стравит — вернется. Это с непривычки.
— С какой непривычки? — удивилась Таня. — Он же смолит с утра до ночи.
— Так это он табак курит. А тут не табак. — А что?
— Царь Каннабис, он же матушка-конопелюшка. Пот чем, судя по запаху, неплохая. Пыхни.
— Ой, я не знаю... Не пробовала никогда.
— Что-то всегда бывает в первый раз, — задумчиво изрек Никита.
Почему-то ей неловко было отказаться. Она попыталась захватить папиросу всеми пальцами, как ее держал Никита. Ей сразу обожгло горло, и дым, казалось, остановился где-то над переносицей, тихо просачиваясь в мозг. Таня закашлялась, в глазах поплыл рябоватый туман.
— Какая-то дрянь, по-моему, — сказала она, передавая папиросу Никите.
— Ты исключительно права, — со смаком затянувшись, ответил он. — Такое название тоже бытует среди знающих людей... Не понравилось?
— Нисколько, — твердо сказала она.
— Ну тогда и не надо. Кстати, на столе замаячил крымский херес. Рекомендую. — Он дотянулся до бутылки, налил себе и ей.
Вино было желтое, густое. От стопки потянуло подвальной сыростью.
— Хороший херес не любит спешки, — объяснял Никита. — Глоточки должны быть маленькие-маленькие. Каждую капельку раскатай язычком и только потом проглоти...
Она слушала его, и ею овладевало приятное оцепенение. Приглушенный свет, плавающий дым, тихая музыка, льющаяся из ниоткуда. Ей показалось, что весь мир стянулся в объем этих стен, а за их пределами не осталось ничего, кроме тьмы и холода, пустых, неинтересных и никому не нужных... Неожиданно для самой себя она почувствовала, что к горлу подступил комок, на глаза навернулись слезы. Она не удержалась и, уткнувшись Никите в плечо, тихо и сладко зарыдала. Он не сказал ни слова, обнял ее, ласково, но твердо поднял на ноги и увел в сумеречный уголок, где в тени громадной статуи вождя мирового пролетариата лежала большая диванная подушка. Никита усадил Таню на подушку, сам сел рядом. Она прижалась к нему, а он принялся тихо и ласково поглаживать ее по плечу, по голове.
— Ты поплачь, поплачь, маленькая, если хочешь... Все будет хорошо...