– Ничего не обещаю, – сказал он наконец. – Но подумаю. Я постараюсь…
И снова мы изнурительно молчали, и мне не верилось, что когда-то – незапамятно давно – мы долгие годы жили в одной комнате, я заползал к Севке в кровать, а он мне рассказывал страшные сказки, он оставлял мне пол-яблока, а я бегал с записками к его однокласснице, я очень гордился таким старшим братом. Сентиментальные слюни, глупости. Это было не с нами, это случилось в чьей-то чужой жизни.
– Меня интересует твое отношение к этой истории, – вдруг сказал Севка.
Я молчал – что я мог ему сказать?
– Нет, Алеша, ты уж, будь другом, не молчи, а ответь мне на вопрос, – он встал со стула, подошел и положил мне руку на плечо, и мне было неприятно его прикосновение, но я не решался отодвинуть его. – Я спрашиваю тебя не из праздного резонерства…
– А из чего же еще? – угрюмо отбрехнулся я. – Я – ответчик за брата своего.
– Я хочу, Леша, лучше понять людей – вообще. И тебя хочу лучше понять – в частности…
– Чего же тебе непонятно?
– А непонятно мне многое. Как получается, что молодой писатель, человек принципов и твердых убеждений, взявший себе задачу разоблачить преступность нашего общества и с риском для всей своей жизни, для благосостояния и общественного положения всей своей семьи, раскапывает историю убиения Михоэлса…
– Что-что? – поперхнулся я и сердце остановилось.
– Да-да – историю убиения Михоэлса, я не оговорился. И вдруг этот же человек бежит с наскипидаренной жопой ко мне, чтобы с помощью того же преступного беззакония отвести угрозу справедливого уголовного наказания от своего взяточника-брата. Как прикажешь мне это выстроить в сознании? Как мне это глубже освоить и понять?
Я оглушенно молчал. Севка знает о моих делах. Значит, я уже давно под колпаком. Кто-то настучал. Где-то я засветился. Все это больше не секрет.
У меня стал дергаться глаз. Я зажимал его ладонью, но он испуганно трепетал, прыгал, будто хотел изо всех сил вырваться из надоевшей ему моей башки.
И про мое поведение Севка сказал все правильно. Не проходит, видимо, даром, когда человек столько десятилетий носит маску осла.
– Мы все вместе разрушили мораль, – сказал я. – Растоптали понятия о приличиях. Больше нет нравственности. Нет морали. Но немного любви еще осталось в этом мире. Я люблю Антона. Я его любил. И хотел ему помочь.
– Все правильно, – как резиновый, подскочил Севка и быстро, допросно спросил: – А отца своего ты не любил?
– При чем здесь – любил отца, не любил? – махнул я рукой.
– При том, что ты своими изысканиями хочешь закопать в могилу еще живого папаньку. Тебе не приходило это в голову?