Стемнело. Тяжелые тучи сочились мелким противным дождем, под ногами чавкала грязь, но Сварг все гнал и гнал кметов дальше. Все устали, хотелось упасть прямо на мокрую листву и поспать хотя бы час, но надо было идти — дальше, дальше, дальше. Войчемир понимал — они опаздывают. Наверное, латники Рацимира уже приближаются к реке. Может, уже начался бой. Значит, войско рискует поспеть лишь к груде теплых трупов — и к стальной стене Рацимирова войска.
Под утро, когда все, и люди, и лошади, уже еле держались на ногах, Сварг объявил привал. Все уснули сразу — кроме часовых и Войчи, которому довелось лишний раз объяснять тем, кого поставили на посты, что сон для них — смерть; кроме того, хватало бед с обозом — лошади не могли идти дальше, на возах лопались оси, а две телеги вообще умудрились потеряться.
Наконец Войчемир урвал время, чтобы подремать. Уложив Змея поблизости и поставив возле него лишнего часового, он рухнул на расстеленный на земле плащ и мгновенно уснул. Хотелось ненадолго забыться, не думать ни о чем и просто отдохнуть — в темной глухой черноте, где нет ни мыслей, ни чувств, ни тревог.
Но боги рассудили иначе. А может, Войча просто слишком устал, и дневные заботы не оставили его, даже спящего — но случилось так, что он увидел сон, и сон очень странный. Сны Войчемиру снились не чаще и не реже, чем всем другим людям, и были сны эти простые и понятные. Снился Ольмин, холодный северный лес, суровый Хальг. Иногда Войча видел во сне батю — Кея Жихослава
— молодого, веселого, еще реже снилась мама — ее Войча наяву и вспомнить не мог. Снились друзья, родичи, просто случайные встречные. Красные девицы тоже снились, и от таких снов Войча приходил в немалое смущение.
На этот раз сон выпал ему необычный. Прежде всего он увидел костер. Дивного в этом ничего не было, костров Войча навидался бессчетно, но пламя невысокое, лиловое — казалось каким-то странным. Оно горело ровно, не двигаясь, словно и не пламя вовсе, а что-то твердое, плотное. Вокруг было темно. Войчемир сидел у самого огня, но тепла не чувствовал, напротив, от костра тянуло ледяной стужей. Такое удивило даже во сне, и Войча успел посетовать, что Матушка Сва не озаботилась послать ему из светлого Ирия сон поприятнее.
И тут он увидел Ужика. Заморыш сидел в своем нелепом черном плаще, обхватив длинными худыми руками колени, и не отрываясь смотрел в костер. Войча обрадовался, но, приглядевшись, сообразил, что это не Ужик, а если и он, то какой-то необычный. Настоящему Ужику по Войчиным догадкам было где-то под тридцать, этому же — все пятьдесят, ежели не более. Лицо, обычно спокойное, теперь казалось суровым и мрачным. Войче стало не по себе, и он даже не решился окликнуть приятеля. Тот же смотрел мимо, словно Войчеми-ра рядом и не было. В общем, все это казалось странным, но тут Войча повернул голову и увидел, что возле ледяного костра их не двое, а трое. Третьей была девушка. Вначале Войча подумал, что это Велга, затем — Кледа, но лицо их спутницы внезапно стало меняться, и Войчемир понял, что это Ула. Но и Страшилка оказалась совсем не такой, как в жизни. На ней было нарядное богатое платье, украшенное бусами из сверкающих каменьев. Войча порадовался за девушку, которая, пусть и во сне, но сумела нарядиться в нечто лучшее, чем грязные лохмотья, но тут же понял — с платьем что-то не так. Он было богатым, из дорогой румской материи, но — темно-красным, словно запекшаяся кровь. Тут же вспомнилось: в красных платьях сполотские девушки выходят замуж и в таких же их хоронят. Разница лишь в том, что голову невесты покрывали венком из белых цветов, этот же был почему-то черным, хотя цветов таких даже в Ирии нет. И лицо Улы стало другим.