Костя глотал статьи, книги, перепечатанные на машинке под копирку, изданные на папирусной бумаге на Западе и неизвестно каким путем попавшие в квартиру старого преподавателя. Розенберг об этом не говорил, а Костя не спрашивал. Он был бесконечно благодарен Арнольду Павловичу за доверие, в какой-то степени безрассудное, как он теперь понимал. Знание может приносить скорбь, и Костя скорбел о шестидесяти миллионах погибших от рук режима. Расстрелянных, зарубленных, повешенных, закопанных живьем, замерзших, замученных уголовниками, расстрелянных заградотрядами и просто убитых на войне.
Раздавленные танками в сибирских лагерях, на брусчатых улицах Будапешта и Праги, располосованные очередями в Новочеркасске и никому, никому неизвестные — он в одиночестве скорбел о них.
— Гражданская совесть, Костик, штука малопонятная, — говорил Арнольд Павлович. — Она вроде как есть, а тут же ее нет. Семья, дети, мама, папа … Опять таки, кто же сует руку в работающую машину? Только психи. Законченные психи — без чувства самосохранения. Которое наука относит к основным инстинктам каждого живого существа. Значит, и место им с их совестью — в доме скорби. Из двухсот пятидесяти миллионов наших сограждан, меньше десятка набрались мужества выйти на демонстрацию против событий в Чехословакии в шестьдесят восьмом году. Процент от общего числа дееспособных, с юридической точки зрения, граждан — есть бесконечно малое число. Вы, Костя, как человек в математике сведущий, можете оценить глубину деградации общества. Вам так будет нагляднее. Мы на кухнях слюной брызгали, а они — на площадь, с плакатами. Страна кухонных демонстрантов. В нас молодой человек, страх вгоняли пулями и шашками да аккумуляторными батареями к гениталиям, а в детях наших, и в вас, наших внуках, он на уровне генетическом. Вам от этого никуда не уйти. Вот, — он ткнул рукой в сторону телевизора, — ему вы верите, а кто не верит, самостоятельно мыслящие, без страха — это мутанты. Мутантов под статью, теперь она, если я не ошибаюсь — 70-я, или на принудительное лечение. «Кто там шагает правой? Левой, левой…» Кстати, вы лирику господина Маяковского читали? Настоятельно вам это рекомендую. Там он поэт, а все эти Брутто — Нетто…
Краснов не сломался. Мог сломаться, было отчего. Узнав систему, увидев ее со стороны, уходили в бомжи, становились мизантропами и более сильные люди. Он открыл для себя целый пласт культуры и истории, неизвестный большинству живущих в одной с ним стране и, что поражало его больше всего, это большинство и знать ничего не хотело.