— Благодарю вас, доктор.
— Я ничем не могу вам помочь, Михаил Дмитриевич? Может быть, успокоительное…
— Не беспокойтесь, дорогой друг, я не застрелюсь. Во-первых, я еще не исполнил повеления Государя, а во-вторых, фельдмаршала в России жалуют только по достижении сорокалетнего возраста. А видеть меня фельдмаршалом — матушкина мечта.
Он пожал доктору руку, еще раз поблагодарил и проводил до выхода. А вернувшись, позвал денщика.
— Ну, теперь-то нам с тобой можно выпить за упокой матушки моей Ольги Николаевны?
Анджей отрицательно покачал головой:
— Только по преданию останков ее земле.
Скобелев грустно усмехнулся:
— Спасибо тебе, Анджей. Матушка тоже всегда так считала.
Денщик поклонился, направился к двери.
— Погоди, — вздохнул Михаил Дмитриевич. — И сядь, чего застыл, как столб?
Круковский осторожно и молча присел на краешек дивана, аккуратно сложил руки на коленях.
— Помнишь историю со шпагой? Ударил я тебя тогда, до сей поры простить себе не могу.
— Чего сгоряча не случается, — тихо сказал Анджей.
— Может, Узатис мстил ей за тот позор, а? Почему саблей зарубил, почему не пристрелил просто? Матушка же тогда меня упросила дело против него из следствия отозвать. Ответственность за него чувствовала, сын подруги юных лет, юных мечтаний… — Скобелев помолчал, грустно усмехнулся. — Она женить меня мечтала, внуков понянчить.
Михаил Дмитриевич горестно покачал головой и тяжело вздохнул. Поскольку молчание затягивалось, стало нависать и требовать хоть какой-то разрядки, денщик осторожно кашлянул в кулак и тихо сказал:
— Мечта покойной Ольги Николаевны теперь вроде как воля ее, Михаил Дмитриевич. Последняя воля.
— Поздно мне семью заводить.
— Так вам ведь и сорока-то еще нет, — Круковский позволил себе ободряюще улыбнуться. — Всего-то на три года старше меня.
— А что? — Скобелев вдруг расправил ссутуленную спину, картинно подкрутил ус. — Вот ужо утихомирю текинцев, наведу здесь порядок, железную дорогу хотя бы до Ашхабада дотащу, а там и… А? Как считаешь?
— То так, Михаил Дмитриевич.
— Тогда давай по рюмке за это дело…
— Нет, — твердо сказал Круковский и встал. — До погребения матушки вашей грех это, ваше высокопревосходительство. Грех.
И, поклонившись, вышел.