Князь сунул старой Лизе несколько золотых, и камергеры принуждены были
рассовать по карманам остальные вязки. Более того! Он определил, чтоб
впредь, кроме старой Лизы, никто другой не поставлял лук для княжеских
завтраков. И вот мать крошки Цахеса, не став, правда, богачкой, избавилась
от всякой нужды и бедности, и, наверно, в этом ей помогли тайные чары
доброй феи Розабельверде.
Погребение министра Циннобера было одним из самых великолепных, какие
когда-либо доводилось видеть в Керепесе; князь, все кавалеры ордена
Зелено-пятнистого тигра в глубоком трауре следовали за гробом. Звонили во
все колокола, даже несколько раз выстрелили из обеих маленьких мортир, кои
с великими издержками были приобретены князем для фейерверков. Горожане,
народ — все плакали и сокрушались, что отечество лишилось лучшей своей
опоры и что у кормила правления, верно, никогда больше не станет
государственный муж, исполненный столь глубокого разума, величия души,
кротости и неутомимой ревности ко всеобщему благу, как Циннобер.
И в самом деле, потеря эта осталась невознаградимой, ибо никогда больше
не сыскалось министра, которому пришелся бы так впору орден
Зелено-пятнистого тигра с двадцатью пуговицами, как отошедшему в вечность
незабвенных Цинноберу.
Слезная просьба автора. — Как профессор Мош Терпин успокоился, а
Кандида уже никогда больше не могла рассердиться. — Как золотой жук прожужжал
что-то на ухо доктору Просперу Альпанусу и как тот уехал, а Бальтазар стал жить
в счастливом супружестве.
Близится время, когда тот, кто пишет для тебя, любезный читатель, эти
листы, принужден будет с тобой расстаться, и его охватывают тоска и
робость. Еще много-много знает он о примечательных деяниях маленького
Циннобера и весьма охотно пересказал бы тебе все это, о мой читатель, ибо
страсть, родившаяся в его душе, с непреодолимой силой побудила его
написать эту повесть! Но! оглядываясь на все события, как они были
представлены в предшествовавших девяти главах, чувствует он, что в них уже
содержится столько диковинного, безрассудного, противного трезвому разуму,
что, нагромождая еще множество подобных вещей, он подвергнет себя
опасности, злоупотребив твоим доверием, любезный читатель, совсем с тобой
не поладить. Он умоляет тебя с тоской и робостью, столь внезапно
стеснившими его грудь, когда он написал «Глава последняя», — да будет тебе
угодно с истинной веселостью и нестесненным сердцем созерцать эти странные
образы, даже сдружиться с ними; они внушены поэту призрачным духом —
Фантазусом, — чьей причудливой, прихотливой натурой он, быть может,
позволил чересчур увлечь себя. А посему не хмурься на обоих — поэта и
причудливого духа! А если ты, любезный читатель, изредка кое-чему улыбался
про себя, то ты был в том самом расположении духа, какое желал вызвать
пишущий эти страницы, и тогда, думает он, ты многое не вменишь ему в вину.