, за которые и сам святитель Церкви принимается не иначе,
как с великим страхом, приготовя себя к тому глубочайшей святостью своей жизни.
По-ихнему, следовало бы все высшее в христианстве облекать в рифмы и сделать из
того какие-то стихотворные игрушки. Пушкин слишком разумно поступал, что не
дерзал переносить в стихи того, чем еще не проникалась вся насквозь его душа, и
предпочитал лучше остаться нечувствительной ступенью к высшему для всех тех,
которые слишком отдалились от Христа, чем оттолкнуть их вовсе от христианства
такими же бездушными стихотворениями, какие пишутся теми, которые выставляют
себя христианами. Я не могу даже понять, как могло прийти в ум критику печатно,
в виду всех, возводить на Пушкина такое обвиненье
[92], что сочинения его служат к развращению света, тогда как
самой цензуре предписано, в случае если бы смысл какого сочинения не был вполне
ясен, толковать его в прямую и выгодную для автора сторону
[93], а не в кривую и вредящую ему. Если это постановлено в
закон цензуре, безмолвной и безгласной, не имеющей даже возможности оговориться
перед публикою, то во сколько раз больше должна это поставить себе в закон
критика, которая может изъясниться и оговориться в малейшем действии своем.
Публично выставлять нехристианином человека и даже противником Христа,
основываясь на некоторых несовершенствах его души и на том, что он увлекался
светом так же, как и всяк из нас им увлекался, — разве это христианское дело?
Да и кто же из нас тогда христианин? Этак я могу обвинить самого критика в его
нехристианстве. Я могу сказать, что христианин не возымеет такой уверенности в
уме своем, чтобы решать такое темное дело, которое известно одному Богу, зная,
что ум наш вполне проясняется и может обнимать со всех сторон предмет только от
святости нашей жизни, а жизнь его еще не так, может быть, свята. Христианин
перед тем, чтобы обвинить кого-либо в таком уголовном преступлении, каково есть
непризнанье Бога в том виде, в каком повелел признавать его Сам Божий Сын,
сходивший на землю, задумается, потому что дело это страшное. Он скажет и то: в
поэзии многое есть еще тайна, да и вся поэзия есть тайна; трудно и над простым
человеком произнести суд свой; произнести же суд окончательный и полный над
поэтом может один тот, кто заключил в себе самом поэтическое существо и есть
сам уже почти равный ему поэт, — как и во всяком даже простом мастерстве
понемногу может судить всяк, но вполне судить может только сам мастер того
мастерства. Словом, христианин покажет прежде всего смирение, свое первое
знамя, по которому можно узнать, что он христианин. Христианин, наместо того,
чтобы говорить о тех местах в Пушкине, которых смысл еще темен и может быть
истолкован на две стороны, станет говорить о том, что ясно, что было им
произведено в лета разумного мужества, а не увлекающейся юности. Он приведет
его величественные стихи пастырю Церкви