Семисадов слушал с радостью, большое, в крупных веснушках лицо его сияло.
— А палача с подручным куда? — спросил он.
— Дела, небось, и для них найдется, — ответил Иевлев. — Пусть в городе потрудятся — там и посейчас рогатки ставят, помосты, надолбы…
— Как бы их не тюкнул там народишко-то! — с усмешкой сказал боцман. — Ненароком, мало ли…
Рябов спросил прямо:
— А тебе жалко, что ли? Ну и тюкнут на доброе здоровье… Сказано тебе: съезжую — на замок…
— А ключ — в Двину! — весело, полным голосом договорил боцман.
Он не мог устоять на месте, бросился было выполнять поручение, но Иевлев окликнул его:
— Погоди! Дьяков за ненадобностью отпустишь пока к своим избам, пусть идут…
— Ну, Сильвестр Петрович! — воскликнул боцман. — Ну! Говорю тебе истинно: не забуду я нынешнего дня. И народишко не забудет, об том постараемся…
— Иди, иди, делай! — улыбаясь, сказал Иевлев. — Иди!
— Пожалуй, и я с ним пойду! — потянувшись, сказал кормщик. — Пора и дома побывать. Карбас-то немалый пойдет? Возьмете меня с женой да с Иваном?
Проводив кормщика, Сильвестр Петрович опять сел на лавку возле церкви. Уже наступил вечер, но в крепости еще работали, слышались равномерные гулкие удары молотов, скрипели доски под тяжелыми ногами носаков, которые поднимали на крепостную недостроенную стену корзины с кирпичом. По счету, громко, пушкарские подручные принимали с карбаса ядра, перекидывали друг другу, покрикивали:
— Держи, Семен!
— Еще!
— Ах, хорошо яблочко!
— Принимай!..
Опершись на трость руками, на руки положив подбородок, Сильвестр Петрович все думал: ему представилось вдруг, как Семисадов нынче выпускает из острога того самого человека, который в ту сырую весеннюю ночь метнул в него, в Сильвестра Петровича, нож. Мгновенная злоба стиснула сердце, но он тотчас же вспомнил отчаянного мужика тогда, в лесу, по дороге на Холмогоры, и подумал, что не ему судить; пусть, коли без этого нельзя, судят другие. Ему же оборонять город, а как его оборонять, ежели нынче начать разбираться в судьбах измученных тяжкою жизнью каменщиков, землекопов, кузнецов, плотников?
Давеча воевода сказал про офицеров. Но кто же они, сии офицеры?
Сильвестр Петрович вспоминал Крыкова, вспоминал многие его слова. Что ж, не поклончив Афанасий Петрович Крыков, суров он к воеводе, к другим кривдам и неправдам, в чьем бы обличий они ни были. Да только не изменит капитан знамени, которому присягал, нет, не тот он человек, можно на него положиться, можно ему верить, как самому себе, как кормщику Рябову, как боцману Семисадову, как Егорше и Аггею Пустовойтовым. Пусть не врет пустого князь Прозоровский! Все те же наветы проклятых наемников-иноземцев, все те же доносы, все та же ложь. Ничего, они, дружки воеводы, сидят нынче под замком, за крепким караулом. Пусть сидят до времени, до того часа, покуда не кончится то, чего с тревогою ждут все в городе и в округе от мала до велика. По прошествии времени поедут те иноземцы к себе за море. Не похвалят его, Иевлева, за то, что арестовал иноземцев, да как быть? Иначе не сделаешь, за многое не похвалят! И за то, что нынче послал Семисадова закрыть на замок съезжую, тоже не похвалят, не жди!.. А может быть, после виктории, кто знает…