Я чертовски устал. Когда мы подъехали к дому, окна его были ярко освещены, внутри двигались какие-то тени — и на миг мне представилось, что все это розыгрыш, что Эрика и не думала меня бросать. Но оказалось, это Гил и Аллисон приехали из колледжей, чтобы сделать старику-отцу сюрприз. Бог ты мой, до чего же я рад был их видеть! Правда, мы регулярно говорили по телефону, но телефон — это все-таки совсем не то. Другое дело, когда смотришь на сына или дочь, обнимаешь их, целуешь, слушаешь, как ребятишки вываливают на тебя кучу новостей, и догадываешься, что кое о чем они умалчивают — ведь и сам ты в их возрасте далеко не все рассказывал родителям.
Аллисон открыла бутылку вина и поставил на стол оливки, и мы вчетвером отпраздновали мой приезд. Сердце мое ныло от любви; я не мог дождаться, когда же наконец закончу ливерпульский проект и вернусь домой, где мое место. Быть может, окончив колледж, дети разлетятся кто куда — но все-таки останутся в Америке, и, чтобы их увидеть, мне не придется лететь через полмира. И еще: я нужен Майклу. Ему нужен отец. Удивительно, почему Эрика этого не понимает. Но она поймет, обязательно поймет, что не имеет права приносить в жертву своим капризам нечто гораздо более важное — Семью. Нашу семью. Дом, который построил Джозеф. И который, как я обычно говорю своим клиентам, построен на века.
Ложась в постель, я вспоминаю, как восторженно визжала моя ребятня, когда я роздал им подарки из Ливерпуля — сувениры, связанные с «Битлз». Эти подарки помогала мне выбирать Алике после кофе в галерее «Тейт». Интересно, как она там сейчас? Что-то поделывает?
С этой мыслью я проваливаюсь в сон.
Кроме дома во Франции, у меня есть квартира в Лондоне; купила я ее в конце восьмидесятых, после того, как разошлась с Аланом. Квартира на шестом этаже Хайпойнта — многоквартирного здания, построенного в конце тридцатых Бертольдом Любеткиным, гениальным архитектором. Выполненный в конструктивистском стиле и выкрашенный в белый цвет, среди двухэтажных кирпичных домиков он выглядит слоном в посудной лавке. Но я к нему очень привязана. Вызывающая угловатость его очертаний меня не пугает, и те, кто презрительно именует его «чудищем», никогда не станут моими друзьями. В детстве я росла в доме у реки, в викториацской кирпичной вилле с окнами по обе стороны от двери, с оградой из черных железных пик, торчащих гордо и грозно, с фонарем у ворот — в начале пятидесятых, когда туда переехал мой молодой отец, потрясенный роскошью этого «особняка», фонарь был еще газовым. Мы четверо живо навели в этом доме свои порядки — под завязку набили его книгами, нотами, медицинскими журналами отца, бухгалтерскими книгами и деловыми бумагами матери. У меня в квартире все комнаты квадратные, с выбеленными стенами, и во всех очень чисто. Сада у меня нет, зато из окна виден весь город: и купол Святого Павла, и Ллойд-билдинг, и мигающая башня Кэнери-уорфа — так зачем мне сад? Этот простор и свет ни с чем не сравним — словно летишь на самолете в тот миг, когда он снижается, вспарывая облака, и перед тобой открывается в утреннем свете сонный Лондон, и ты смотришь, смотришь и смотришь, зачарованная, и, наверное, даже под дулом пистолета не сможешь оторваться от этого зрелища.