Жил-был старик, чье лицо дочерна, до морщин
Солнце песков опалило давно – далеко…
Он говорил – он был молод тогда, и однажды
Буря его отнесла от каравана,
Что пряности вез, и много дней и ночей
Он шел по камням и желтым пескам пустыни
И видел лишь ящериц – да грызунов рыжих.
Но после он вышел к десяткам шатров золоченых
Иль ярких шелков. И женщина тихо ввела
Его в огромный шатер (пурпурный иль алый),
Пред ним поставила столик, поила шербетом,
Подушки ему подложила под спину, а после
Губами багряными к жаркому лбу прикоснулась.
Танцовщицы извивались – закрытые лица,
Бедра вращаются, словно песок под ветром,
Глаза – как колодцы меж пальм, и шарфы пурпурны,
Златые кольца… и он глядел на танцовщиц,
А слуги в молчаньи еду ему подносили –
Множество яств белоснежных и вин багряных.
А после, когда опьянел он веселым безумьем,
Вскочил он – и стал танцевать средь прекрасных танцовщиц,
Скакал он и прыгал, ногами в песок ударяя, –
Одну же он обнял и в губы впился поцелуем…
Но ощутил… иссушенный песками череп!
И все красотки в шелках обратились в скелеты,
Но так же плясали, но так же они кружились
В танце.
А он ощутил – как песок пустыни,
Город шатров с легким шорохом рассыпался
Меж пальцами… и, задрожав, он укрылся бурнусом,
И зарыдал – чтоб уже барабанов не слышать.
Проснулся – и был он один, он сказал: ни шатров, ни ифриток.
Лишь солнце палило, и небо казалось бездонным.
Давно то случилось, но выжил он – и поведал…
И он смеялся беззубо, и все твердил нам:
«И после я видел тот город шатров, и они колыхались
В дымке у горизонта – я видел, о, видел!»
Спросил я: «То был мираж?»
И он согласился.
«А может, сон?»
И он согласился снова.
Добавил: «Не мой то был сон, но лишь сон пустыни».
И прошептал: «Через год, когда немощен стану,
Пойду я сквозь ветер песками к шатрам из шелка.
На этот раз, сын мой, я с ними уйду навеки…»