Тернер вдруг усмехнулся.
– Это очень забавно.
– Было бы забавно, если бы он при этом так не разозлился. В другой раз мы разговаривали о Берлине, о чем-то в связи с кризисом, и он сказал: «Ладно, все это неважно, никто больше не думает о Берлине», что, правду сказать, совершенно справедливо. Я имею в виду папки. Никто больше не берет эти папки и не интересуется тамошними обстоятельствами. Во всяком случае, не так, как раньше. Словом, в политическом отношении это теперь прошлогодний снег, «Нет,– говорил он,– бывает малая память и большая память. Малая память существует для того, чтобы помнить малые дела, а большая – чтобы забывать большие». Вот что он сказал. Это как-то задело меня. Я хочу сказать, что многие из нас сейчас так думают, в наши дни трудно думать по-другому.
– Он иногда забегал к вам домой? Коротали вместе вечерок?
– Случалось. Когда Майра куда-нибудь уходила. А иногда я забегал к нему.
– Почему когда Майра уходила? – Тернер особенно подчеркнул свой вопрос,– Вы все еще не доверяли ему?
– Разные ходили слухи,– ответил Медоуз ровным голосом.– Толковали о нем всякое, я не хотел, чтобы это как-то коснулось Майры.
– О нем и о ком еще?
– О девушках. Просто о девушках. Он был холост и любил поразвлечься.
– О ком именно? Медоуз покачал головой.
– У вас создалось неверное впечатление,– сказал он, играя скрепками и стараясь соединить их в цепочку.
– Говорил он с вами когда-нибудь об Англии военного времени? О своем дяде из Хэмпстеда?
– Рассказывал, что приехал в Дувр с биркой на шее. Но это было необычно.
– Что было необычно?
– Что он рассказывал о себе. Джонни Слинго говорил, что знал его четыре года до того, как он пришел в архив, и ни разу не вытянул из него ни слова. А тут он вдруг весь открылся, как говорил Джонни. Может быть, почувствовал приближение старости.
– Что же дальше?
– Это единственное, что у него было,– только эта бирка с надписью: «Гартинг, Лео». Ему обрили голову, послали на санитарную обработку, потом отправили в сельскую школу. Там, по-видимому, дали возможность выбрать между домоводством и сельским хозяйством. Он выбрал сельское хозяйство, потому что хотел иметь свой клочок земли. Мне это показалось нелепым: Лео хотел стать фермером. Но факт остается фактом.
– Он ничего не говорил о коммунистах? Или о левой юношеской группе в Хэмпстеде? Что-нибудь на эту тему?
– Ничего.
– А вы бы мне рассказали, если бы говорил?
– Сомневаюсь.
– Упоминал он когда-нибудь о человеке по имени Прашко? Депутате бундестага?
Медоуз заколебался.
– Он сказал однажды, что Прашко его продал.