Точно сомнамбула, Уильям приближается к ней и опускается рядом. Земля суха, без росы, покрыта мхом и усыпана веточками.
— Он умирает. Вы знаете это.
— Знаю, — отвечает Уильям.
Отсюда видна соседняя долина, покрытая деревьями, словно ворсом. Бледная трава на лугах словно светится внутренним светом. Рассветные облака мало-помалу расходятся. Сегодня первый день июня, и он обещает быть солнечным.
— Он хочет, чтобы я закончил портрет вашей матери.
Синтия будто не слышит его.
— Расскажите мне о вашей работе на мельнице. Она очень трудная?
В замешательстве от неожиданной перемены разговора Уильям поначалу не знает, что ответить. Наконец находит слова:
— Да. Порой мне кажется, что отец был бы рад поручить мне еще и жернова вертеть.
— А разве вы не можете это делать?
— Как? Вместо ветра?
— Ox… Он хочет от вас так много…
— Когда я был маленьким, я видел, как возводили мельницу. Ее строили триста человек. Основную балку, огромную, доставили аж из вельда 67. Так что удивляться тому, что больше всего он хочет, чтобы после его смерти я продолжил его дело?
— Но тогда ваше искусство…
— Просто глупо, что я все еще мечтаю об этом. У меня ведь почти нет времени на рисование. — Уильям отлично знает, что обязательными предпосылками для совершенства в искусстве являются богатство, беспечальная жизнь и избыток времени. Кто знает, сколько нераспознанных талантов гибнет в мастерских и на полях Англии?
— А вы смогли бы, — спрашивает Синтия, — последовать этому другому своему призванию?
— О, на этот счет я не тешу себя иллюзиями. Возможно, я мог бы заниматься реставрацией картин. Может, даже сумел бы стать копиистом. Но как мне быть, не имея в этом кругу друзей? В одиночку пробиваться в Лондоне? Писать на заказ портреты, чтобы потом заказчик бранился, что он хотел видеть совсем другое? Здесь я мельник. Это нужное ремесло. Где-либо еще я стану никем и ничем.
Подняв глаза от сцепленных пальцев, Уильям видит, что Синтия расстроена: она стискивает зубы, чтобы не дать волю чувствам.
— Извините меня, — говорит он.
— За что?
— Я слишком много говорю о себе. Он мужчина: этого следовало ожидать.
— Ребенок, — произносит она, — которого она носит на картине, — это я.
— Вне всякого сомнения.
— И с меня же нарисована смерть на портрете.
— Не надо так говорить.
— Это правда. Мое рождение стало ее смертью.
— Всё умирает, и всё возрождается.
— Легко сказать… — Она уступает, смягчается. — На этом портрете она счастлива? Я похожа на нее хоть в чем-нибудь?
— Мне очень жаль, но я не могу вам ответить. Ее лицо пусто, он не успел нарисовать его.