– Не хочу выглядеть пошляком, но ваши плечи мне как раз нравятся! – сказал так, чтоб непонятно было: всерьез он или валяет дурака. – Мягкие. Их, наверное, обнимать хорошо.
– Откуда вы знаете?
– Догадываюсь.
Она вдруг поднялась, без всякой нужды переставила на столе тарелки. Поставила на незажженную конфорку остывший чайник.
– Боюсь, что с такими темпами вы никогда не закончите читать материалы, о которых так беспокоились, – просто сказала, без всяких вопросов. – А ведь вам еще в гостиницу, как я поняла, надо устраиваться.
– Вы уже гоните? Я вас чем-то разгневал?
– Господи, да читайте себе сколько хотите. Можете вообще…
– Что?
– Ну… в большой комнате вы видели диван, вот и спите на нем, если вам это удобно. – Она подчеркнула слово «это».
– А вот «это» было бы уже полной наглостью с моей стороны.
– Если исходить из вашей теории, то как еще посмотреть!
– Я, кажется, рад, что нашел в вас единомышленницу. Но работать действительно надо, вы правы. Вам помочь убрать?
– Ни в коем случае! Идите читайте. Когда закончите, скажите, я вам еще записки его отца покажу. Мне они были неинтересны. А как вам – не знаю…
«Папа, не спеши торопиться!» – учила Турецкого его мудрая шестилетняя дочь Нинка. Это был лозунг. И чем дольше размышлял над этой тавтологией Турецкий, тем большим смыслом она для него наполнялась. В самом прямом, житейском понимании сути. Все мы торопимся жить, подгоняем события, полагая, вероятно, что наше существование бесконечно. А чужой опыт уверяет в обратном, и потому не надо бы спешить. Философия на пустом месте? Ну это как еще поглядеть…
Дочь иногда «выдавала», и Турецкий поневоле задумывался. Как вот и теперь, вспомнив, неизвестно почему, ее изречение. А может, просто Нинкин ангел кружил где-то неподалеку, предостерегая на всякий случай? Действительно, что-то уж больно темп взят высокий, надо охолонуться. Отвлечься от фривольных мыслей и окунуться в пухлый том сочинений господина Красновского. Лизавета вытащила его откуда-то из глубины книжных полок и так припечатала на стол, что пыль буквально столбом!
Кожаный переплет, аккуратный обрез – Турецкий решил было, что это типографское издание. Оказалось, просто графоманский вариант беседы с вечностью. Сам написал, сам отдал переплести. Великий труд в одном экземпляре. В назидание потомкам, по-видимому. Извечная российская идея – коллекционировать собственные мысли и считать себя алмазным венцом творения.
Турецкий бегло перелистал два-три десятка пожелтевших страниц и по выхваченным наугад строкам и абзацам понял, что это очередные размышления по поводу оптимального устроения государства Российского. От князя Николая Болконского до диссидента Игоря Красновского, опыт поколений. И сразу стало скучно. Но… «изводишь единого слова ради», как заметил классик. Не может быть, чтобы здесь так уж и не было ничего полезного, как утверждает все та же Лизавета, притихшая на кухне. И вероятно, обдумывающая дальнейшее житье…