И еще, ей просто необходимо было, чтобы первым позвонил и приехал он. Ей было что сказать ему, как отшлепать этого «шалуна», чтобы затем, естественно, простить и привязать к себе еще крепче.
Может, поэтому она и была так нелюбезна с Гордеевым. Тот своей настырностью просто занимал телефон. Женя мог звонить, но, услыхав короткие гудки «занято», передумать. У него есть этакая тупая, с ее точки зрения, решительность в характере. И вот теперь она должна сыграть обиду, хотя ничего даже близкого к огорчению не испытывала, а он просто обязан просить у нее прощения. Смешно? Однако ничего не поделаешь, этих кобелей надо учить…
Алена накануне посетила Татьяну, у которой, как обычно, застала почему-то постоянно косую в последнее время Ирку. Эта последняя была в полуразобранном состоянии и при необходимости могла проделать буквально все, о чем бы ее попросили. Но не было пока повода, не было и нужного объекта, и потому великолепные Иркины таланты оставались без применения. Может, поэтому она и тосковала?
Зато Татьяна цвела. Впервые после похорон Вадима.
Посидели, поболтали, а когда Алена собралась уже уезжать, Танька-стерва в прихожей сунула Алене в сумочку кассетку. Сказала: «Дома погляди. Я смотрела – так смеялась!…»
Загадка разрешилась быстро. С первых же кадров. Ну, Танька, ну, негодяйка! Это ж надо так обставить сеанс! Эта ее банкетка с лебедями оказалась в центре кадра. И потому все подробности свидания Евгения с Татьяной производили потрясающее впечатление. В какие-то моменты Алена даже забывала, что смотрит запись, ей казалось, будто она тайно подглядывает в щелочку за чем-то чрезвычайно неприличным, непристойным, но… чертовски притягательным. Как в детстве, когда генералу с его предельной бесцеремонностью даже и в голову не приходило, что десятилетняя девочка может все видеть и понимать. А отчаянные стоны и всхлипы Регины, похожее на конский храп громкое дыхание папули и мерзкий скрип диванных пружин открывали ей страшноватый, но странно захватывающий, тайный мир взрослых. Это позже их ночные игрища станут ей не только безразличны, но и противны. За редким, правда, исключением. А все он же – папуля!…
Вот и теперь, глядя на экран видака, Алена вдруг с мазохистски-болезненной страстью увидела себя на месте этой мерзавки Таньки, в ее раскоряченной, вульгарной позе, а затем представила чужие глаза, с холодным ироническим интересом изучающие механизм ее половых сношений, последовательность движений и оценивающие все это по какой-то своей, неизвестной ей, шкале. Алене едва не стало плохо. До омерзения! До ярости!