* * *
Я плыла сквозь какую-то странную жидкость. Больше я ничего не помню. Сквозь текучее серебро. Просто плыла, покачиваясь на поверхности, а потом вдруг стала падать. Не погружаться, а именно падать. Сквозь жидкость.
В темноту.
Больше я ничего не помню. Ничего.
* * *
Движение, шум. Россыпь света. Меня тащили по лестнице, вниз. Я спотыкался на каждой ступеньке. Голос той женщины. Долгий, протяжный крик. Жуткий вой. Кто-то держал меня за руку. Девочка, Тапело. Она тянула меня за собой. Вниз по лестнице, через заднюю дверь – во двор.
– Пойдем, Марлин. Пойдем!
– А где остальные? Где все?
– Уже идут. Марлин, пойдем.
Глаза по-прежнему горели, обожженные горячим химическим блеском. Перед глазами стоял темный силуэт, отпечатавшийся на сетчатке. Я вообще ничего не видела, пока не появилась Хендерсон. Она возникла словно ниоткуда, проломив призрачный образ.
– А где…
– У меня. – Хендерсон показала мне маленький сверток из плотной ткани.
– Что там? – спросила Тапело. – Можно мне посмотреть?
Павлин вышел наружу. В руке у него был пистолет.
– Черт, – сказала Тапело.
– Уходим.
Павлин пошел первым, мы – следом за ним. По переулку, на улицу. И Тапело увязалась за нами. Дошла с нами до самой машины, забралась на заднее сиденье. – Это еще что такое? – спросила Хендерсон.
– Я…
– А ну вылезай, нах.
– Слушай, я же вам помогла. Я вам помогла. Хендерсон схватила ее за куртку, вытащила из машины. Влепила спиной в стену.
– Эй, ты полегче!
– Иди домой, девочка.
– Что?
– Я сказала, иди домой, нах.
Я хотела вмешаться. Я правда хотела вмешаться. Хотела что-нибудь ей предложить, этой девочке. Только что я могла ей предложить? И что я могла сделать? Когда Хендерсон вот так вот психует, тут умри все живое.
– Оставь ее, – сказал Павлин.
Вот так все просто. Хендерсон отпустила Тапело и вернулась к машине.
– Ну ладно, блядь. Хорошо. Как скажешь. Вот так.
Я посмотрела на девочку и отвернулась. Мне пришлось отвернуться. Павлин уже открывал багажник, чтобы положить туда зеркало. Ради него мы сюда и приехали. Теперь дело сделано, и все же…
Вспышки желтого света в окнах дома напротив, желтые пятна перед глазами, они накладывались друг на друга, и силуэт женщины, отпечатавшийся на сетчатке, как будто пойманный у меня в зрачках, у меня внутри. Меня начало отпускать только сейчас.
Женщина, фотограф.
Я не знаю, где она раздобыла этот кусочек зеркала и сколько она за него заплатила. То есть по-настоящему заплатила. Не сколько, а чем. И эта печаль. Ужасающая печаль – в этой женщине, и что мы с ней сделали, и что мы делаем, то есть вообще.