— Бедная! — сказала Эмма. — Так, значит, она корит себя за то, что согласилась на тайную помолвку?
— Корит? Мне кажется, никто не осуждает ее столь сурово, как она сама. «Этот поступок, — говорила она, — стал для меня причиною непрестанных страданий, и это справедливо. Зло влечет за собой наказанье, но продолжает оставаться злом. Страдания не искупают вины. Им никогда меня не обелить. Я действовала против собственных правил — все кончилось счастливо, все добры ко мне, но совесть мне подсказывает, что это не заслужено. Не думайте, сударыня, — прибавила она, — что меня дурно воспитывали. Не судите по моей ошибке о друзьях, которые учили меня и пеклись обо мне. Виновата я одна, и, хотя, казалось бы, нынешние обстоятельства могут мне служить оправданьем, поверьте, я со страхом думаю о той минуте, когда должна буду все рассказать полковнику Кемпбеллу».
— Бедная! — повторила Эмма. — Видно, она любит без памяти. Видно, одна любовь толкнула ее на этот шаг. Любовь пересилила разум.
— Да, сила ее чувства не вызывает у меня сомнений. Эмма вздохнула.
— Боюсь, что и я изрядно приумножила ее страданья…
— Вы, дружок, это делали, сами того не зная. Впрочем, сколько я поняла, отсюда, быть может, и проистекали размолвки, на которые он нам намекал. Зло, совершенное ею, говорила она, имело естественным следствием то, что она начала вести себя неразумно. Сознавая, что поступила неверно, она сделалась жертвою бессчетных тревог и страхов, сделалась вздорной, раздражительной, и, должно быть — даже наверное, — ему было трудно это выносить. «Я перестала считаться с его складом натуры и нравом, — говорила она, — с его прелестною живостью, с веселым, легким характером, который в обычных обстоятельствах составлял для меня одно из главных его очарований». Затем она стала говорить о вас — сколько доброты вы к ней выказали, когда она хворала, и, красноречиво краснея, просила меня при первой возможности передать вам ее благодарность — величайшую благодарность — за эти добрые побужденья и старанья оказать ей помощь. Ей совестно, что она их без должной признательности отвергла.
— Когда бы не уверенность, что сейчас она счастлива, — серьезно отвечала Эмма, — а она, конечно, счастлива, как бы ее ни мучили угрызенья совести — эта признательность была бы для меня нестерпима, потому что, миссис Уэстон, ежели подсчитать, сколько зла я сделала мисс Фэрфакс, то все эти добрые побужденья… Ну, да что там… — останавливая себя и стараясь глядеть веселей, — пора это все забыть. Спасибо, что вы посвятили меня во все эти любопытные подробности. Они показывают ее в самом выгодном свете. Я убедилась, что она достойна счастья, — я надеюсь, что оно не изменит ей. Это справедливо, что он богат, ибо духовное богатство целиком принадлежит ей.