Достигнув северной оконечности Гусиного озера, дивизия на день разбила лагерь. Унгерн ещё не решил, что делать дальше. Его ламы советовали ему продолжать идти на север и атаковать Мысовую на Байкале, но со слов пленных и бурят стало известно, что красные вполне подготовились к тому, чтобы не только отразить такое наступление, но и захватить в плен всю дивизию, не оставив нам ни малейшего шанса вырваться. Высоты по обеим сторонам ведущей к Мысовой широкой долины были укреплены и заняты красной конницей. Следом за нами, как мы вскоре это обнаружили, шли два советских полка с бронемашинами[181][180]. Красные беспрестанно атаковали нас, пытаясь нам помешать, но всякий раз мы отбрасывали их в сопки, расчищая себе путь.
Когда мы подошли к Эгин-Голу, то разделились: после переправы через реку Резухин с 1-м и 2-м полками остался прикрывать наш тыл. Остальные части дивизии, включая артиллерию, под командой барона двигались впереди на расстоянии двух переходов, держа направление на юго-запад параллельно Селенге. Во время этого отступления Унгерн лютовал, как никогда прежде. Бешеным галопом проносясь вдоль рядов отступающей дивизии, которая длинной вереницей тянулась сквозь леса, он беспощадно избивал каждого, кто попадался ему на глаза, не делая исключения для тех легкораненных, кто ехал верхом. Хоботов и Марков, командиры полков, ходили с перевязанными головами после того, как Унгерн избил их своим ташуром; то же самое произошло с начальником артиллерии полковником Дмитриевым. На одном из привалов был жестоко избит полковник Тарновский, бывший командир стрелкового полка в Южной армии адмирала Колчака. Резухин старался не отставать в этом от своего хозяина, особенно после того, как сам был избит Унгерном, заставшим его спящим возле лагерного костра. Как правило, Унгерн избивал лишь тех, кто пришёл с ним из Даурии и кто, как он однажды заметил в разговоре со мной, были полулюдьми, способными жить и воевать только до тех пор, пока их бьют. Упомянутый выше полковник Тарновский, если память мне не изменяет, был единственным исключением. Как правило, если Унгерн находил виновным «колчаковца», то приказывал ему спешиться и в полной экипировке идти десятки вёрст, а по прибытии в лагерь залезть на дерево и оставаться там без сна и пищи; или же он мог быть разжалован в пастухи, покидал строй и должен был перегонять лошадей и скот. В дивизии нарастало глухое недовольство, ропот и ненависть к барону и его приближённым. Усилилось дезертирство, были даже случаи неповиновения. Однако преобладали внешний порядок и дисциплина, поддерживаемые всеобщей надеждой на то, что после полного провала своего наступления барону не остаётся ничего иного, кроме как повернуть на восток и попытаться пройти в Маньчжурию и далее в Приморье. Это было желание подавляющего большинства отряда, не исключая и пленных красноармейцев, среди которых практически не было случаев дезертирства. Напротив, те, кто бежали в Ургу или перебегали к противнику, практически все были старыми боевыми товарищами Унгерна по Даурии и Забайкалью.