Брейера просто поражало несоответствие между безупречной вежливостью Ницше в клинике и пронзительным, даже командным тоном его книг. Когда он спросил об этом своего пациента, Ницше улыбнулся и ответил:
«Никакой загадки здесь нет. Когда никто не слышит, начать орать вполне естественно!»
Казалось, он был доволен своей жизнью в клинике. Он говорил Брейеру не только о том, что его дни были приятны и не омрачены болью, но и что их ежедневные беседы были полезны для его философии. Он всегда презрительно относился к философам вроде Канта и Гегеля, которые писали, по его словам, академическим стилем для академического сообщества. Его философия была о жизни и для жизни. Лучшие истины – кровавые истины, вырванные с мясом из собственного жизненного опыта.
До встречи с Брейером он никогда не пытался найти своей философии практическое применение. Проблему практического использования он считал второстепенной, утверждая, что о тех, кто не может его понять, не стоит и беспокоиться, тогда как лучшие представители человечества сами найдут свой путь к его мудрости, – если не сейчас, то через сто лет! Но ежедневные встречи с Брейером заставили его вернуться к этому вопросу и рассмотреть его более серьезно.
Тем не менее беззаботные продуктивные дни в клинике Лаузон не были для Ницше такой уж идиллией, как могло показаться на первый взгляд. Подземные потоки подтачивали его силы. Чуть ли не каждый день он сочинял длинные, отчаянные, полные тоски письма Лу Саломе. Ее образ постоянно вторгался в его мысли и воровал энергию у Брейера, у Заратустры, у искренней радости вкушения дней без боли. Жизнь Брейера в первую неделю пребывания Ницше в больнице и снаружи, и внутри была суматошной и мучительной. Часы, проведенные в Лаузоне, добавлялись к и без того перегруженному расписанию. Неизменное правило венской медицины звучало так: чем хуже погода, тем больше у врача работы. Неделю за неделей мрачная зима с ее беспросветно серым небом, ледяными порывами северного ветра и вязкий влажный воздух отправляла пациентов одного за другим нескончаемым ковыляющим потоком в его смотровой кабинет.
В записях Брейера лидировали зимние болезни: бронхит, воспаление легких, синусит, тонзиллит, отит, фарингит и эмфизема. Не обошлось, как всегда, и без пациентов с нервными расстройствами. В первую неделю декабря на пороге его кабинета появились два молодых создания с рассеянным склерозом. Брейер испытывал особую неприязнь к этому диагнозу: он не мог предложить достойного лечения и ненавидел оказываться перед дилеммой, говорить ли молодым пациентам, что ждет их впереди: постепенная потеря дееспособности, приступы слабости, паралич или слепота, которые могут начаться в любой момент.