Сбежал Митря Упадыш, недаром спящим притворялся, храпел заливисто. Развязался оборотисто, видно, об сук какой, да поленом Гришане по лбу. У того — аж искры из глаз от изумления! Так и пал под дерево, а шильник ноги в руки — и таков. Ищи теперь его, свищи.
— Хорошо еще — не насмерть прибил, — ощупывая стремительно набухавшую на лбу отрока шишку, усмехнулся Олексаха. — Это потому, что камней поблизости нет, одни поленья… были бы камни…
— Эх, теперь не найдем ни Софьи, ни Ставра, — пригорюнился Гриша. — А все я виноват, лучше б ты, Олег Иваныч, меня палачам в порубе оставил.
— Ладно, не кручинься, — отмахнулся Олег. — Скажи-ка лучше, что за монастырь такой есть тут… Миронов, что ли?
— Мирожский! — встрепенулся Гришаня. — От Пскова к югу. Два лета назад с богомольцами туда хаживал. Хорошая обитель, большая. Там мужской монастырь, а неподалеку — новый, женский. Правда, как игуменью да игумена зовут, не помню.
— Черт с ним, с игуменом, дорогу помнишь?
— А чего ее помнить? — удивился отрок. — В людные места выйдем — всякий покажет. Монастырь, чай, не капище какое! А покуда — по дороге прямо. Ой, как болит-то, Господи!
— Сам виноват, нечего было варежку разевать! На вот деньгу, приложи.
Олег Иваныч передернул плечами — прохладно было с утра-то! Зато потом, когда выехали, — горя не знали. Светило в высоком небе солнце, хорошо так припекало, по-весеннему. Дорога, выйдя из леса, пошла по холмам, так что только в низинах пришлось покочевряжиться, с кочки на кочку скакать, в остальных-то местах сухо было. По пути мужик на лошади с волокушей встретился, сено вез.
Монастырь Мирожский? Да вон, за тем леском и завиднеется. Доброго пути, богомольцы-иноки!
Да уж, похожи они на иноков — с оружием, да в панцирях, да при кольчугах — как заяц на волка. Один Гришаня чуток на богомольца мирного смахивал — рожицей постной, обиженной. Шишку-то на лбу шапкой прикрыл, чудо…
К обеду показалась обитель. Стены толсты, высоки башни — не возьмешь просто так, с ходу! В сам-то монастырь не поехали догонялыцики, Олексаху выслали, разузнать насчет скита богомольного. Коней к корявой сосне привязав, уселись на пригорочке, лица солнцу подставив. И часа не прошло — возвратился Олексаха. Довольный, сияющий, словно рейнский грош! Вызнал, где скит, оказывается. А чего там вызнавать-то, коли в этом скиту завсегда богомольцы постятся — самый-то и пост, как раз перед Пасхой. И посейчас богомольцы там, странники. По говору — люди не простые, ученые. Боярин со слугами и боярыня вдовая. Боярин-то во Псков ехал, в скит завернул, молился. Боярыня, та скрытная — ни с кем не разговаривала, не общалась, да все время слуги вкруг нее кружили. Говорили всем — обет дала боярыня до разговенья ни с кем речей не вести праздных. Не от гордыни обет тот — от чистого сердца.