— Правильно, — одобрительно кивнул Игнат. — На хрена нам ихнее многолюдство?
Осторожно пробуя глубину, «Семгин Глаз» медленно приближался к низкому, поросшему серо-зеленым мхом берегу.
— Все, здесь станем, — зорко следя за глубиной, махнул рукой кормчий. — Игнате, спускай лодку. Гарпуны не забудьте да сети.
Игнат что-то проворчал себе под нос, вместе с остальными корабельщиками спуская на воду челн. Уселись — Олелька Гнус на носу — смотрящим. Вспенили воду весла. Челн ходко взобрался на волну и, скатившись, словно с горки, вниз, сразу оказался у каменистого берега. Лавируя меж камнями, подошли ближе. Спрыгнув, Олелька подтащил челн, да неловко — упав, навалился грудью, черпанул водицы. Ругаясь, корабельщики выбрались на берег. Игнат, ставший после смерти Никодима старшим, распределил ушкуйников, сам же подозвал Олельку — отдельно, мол, пойдем. Пошли…
За короткое время набили гусей — умаешься коптить, довольные, покидали в сумы, навострились обратно…
— Спаси вас Господь, добрые люди! Что такое?
Из-за груды камней вышел какой-то мужик, видом — словно белый медведь — «ошкуй» — косматый, в куртке нерпичьей, а рыбой гнилой — так и разит.
Игнат с Олелькой подняли луки:
— Чего тебе, человече?
Мужик бухнулся на колени:
— Христа ради, возьмите с собой. Третий год зимую, как коч наш во льдах затерло.
Переглянулись Игнат с Олелькой. А мужик уже золотой протягивал, только бы взяли. По виду — чистый упырь, рожа звероватая, глазки так и шмыгают.
— Ладно, возьмем. Только уговор — во всем нас слушаться, иначе ссадим.
— Согласен, благодельцы!
— Как звать-то тебя?
— Матонею.
Золотой идол с суровыми глазами, страшный неведомый змеиный бог, висевший на стене адмиральской каюты «Святой Софии», словно бы осклабился в предчувствии неминуемой крови.
Глава 4
Ново-Аымский острог (Левый берег Индигирки). Осень 1476 г.
Снег.
Город почти ослеп.
Свет.
Красок на свете нет —
Есть только белый цвет.
А. Макаревич, «Снег»
Пыль и пепел,
Пятнаюшие наши лица,
— Признаки вечно
Длящегося убийства.
Хосе Эмилио Пачеко
По заснеженной тундре, похрустывая настом, быстро, друг за другом ехали оленьи упряжки — нарты. Ходко бежали запряженные цугом олени, седоки, одетые в теплые парки с капюшонами, внимательно осматривали местность. Их было трое — по числу упряжек — три друга из племени оленных чауча-чукчей: молодой, еще подросток, Чельгак, Томайхомэй — «Друг Томайхо», двумя годами постарше, и самый старший — богатырь Ыттыргын. В нартах лежали припасы — вяленое мясо, рыба, оружие — тяжелые луки да короткие копья-пальмы с широкими костяными наконечниками. Со стороны не такого уж и далекого от этих мест затянутого льдами моря дул ветер — холодный, пронизывающий, злой. Ехавший впереди Чельгак крутил головой, стараясь не показать вида, что уж очень хочется ему накинуть на голову капюшон — не богатырское это дело, настоящему богатырю все равно, какая стоит погода, а настоящим богатырем стать хотелось — зря, что ли, Чельгака и еще нескольких ему подобных учил воинскому искусству мудрый Чеготтайшаман, каждый день общающийся с духами. Нелегко давалась учеба, попробуй-ка, побегай целый день за оленями с привязанными к ногам камнями, да потом постреляй друг в друга тупыми стрелами, поуклоняйся, попробуй — луки-то в полную силу натянуты, а парки сняты — попадет такой стрелой в грудь или плечо — мало не покажется, однако терпи, не кричи, вида, что больно, не показывай. После стрельбы — борьба с нанесением ударов — все по-взрослому, в полную силу. Зато потом приятно, как, скупо цедя слова, похвалит иногда тот же Ыттыргын — двадцатилетний «наилучший богатырь», пожалуй, мало кто сравнится с ним в стойбище. Хотя есть там и богатыри, и ловкие охотники. Вот и Чельгак, как откочевало стойбище к западу, к озерам да рекам, в числе прочих молодых воинов отправился на охоту — силу свою показать, ловкость, умение. Долго шел Чельгак — три дня, что становились короче оленьего хвоста, лишь звезды да северное сияние освещали путь. Добыл-таки полярного волка! Да на обратном пути увидел неведомых людей, что встали стойбищем на левом берегу большой реки Индигирки, там, где меж сопками росли небольшие деревья. Незнаемые люди то были, и яранги их были такими же невиданными, странными.