Сдерживая ярость, Никонов спросил:
— Ты чего такой злой?.. И рваный, грязный… Мы тебе жрать предлагаем, а ты… Так поступают только звери…
— И финны, — закончил Олави, переводя дыхание и вытирая со лба струйку крови, быстро бежавшую к подбородку. — Мне от вас ничего не надо. Одну пулю — и все!
— Уж чего-чего, а пулю-то получишь, — посулил Кротких.
— А ты молчи, не твое дело! — прикрикнул Никонов. — Иди отсюда, все уходите. Оставьте нас одних.
Все ушли. Никонов взял кофейник, снова наполнил кружку Олави.
— Пей, — резко предложил он, — и рассказывай… Что ты здесь делал?
Олави вскинулся снова и, плюнув в лицо Никонова, выкрикнул:
— Пулю!.. Одну лишь пулю!
Никонов смахнул рукавом плевок, сказал с ледяным бешенством:
— Так, значит, говоришь, пулю тебе? Так и быть, по блату устрою…
Рванул парабеллум и — прямо в лоб, этот грязный исцарапанный лоб.
— На! — сказал он, только выстрела не было, слабо щелкнул курок.
Выбил патрон — думал, заело, — выстрелил снова, и… пистолет, верно служивший ему все время, опять дал осечку.
Олави не выдержал: рухнул грудью на стол, дергаясь плечами, давился злыми солдатскими рыданиями. Никонов, сунув парабеллум в карман и овладев собой, сел напротив пленного, стал не спеша разбирать его затрепанные документы…
В руки ему попалась солдатская книжка, и он с трудом разобрал в ней слово «Кестеньга».
— Так ты из-под Кестеньги? — спросил он.
Олави молча кивнул.
— А как попал сюда?
Олави не ответил. Но когда Никонов взял в руки мутную измятую фотографию, с которой на него глянуло улыбающееся лицо женщины, чем-то напомнившей ему Аглаю, глаза Олави погасли.
— Жена, — понял Никонов и, перевернув фотографию, прочел на обратной стороне: — Petsamo, 1940.
Олави посмотрел на Никонова в упор, и взгляд у него был уже по-человечески светлый.
— Сатана перкеле, — шепотом сказал он, — у меня жена есть, дети… двое детей… Я к ним иду… Чтоб и тебя вот также!..
Никонов понял. Он собрал документы, аккуратно вложил в солдатскую книжку фотографию и передал все это Олави. А когда через полчаса Кротких приоткрыл дверь, то увидел, что оба сидят за столом и мирно разговаривают о чем-то.
— Послушай, Саша, — сказал Никонов, — поищи там чего-нибудь из финского обмундирования. Да получше…
На рассвете Олави вывели во двор и завязали ему глаза. Саша Кротких отвел его далеко от лагеря и сказал:
— Ну теперь иди. Жене от меня привет передать можешь. А вот это наш командир велел тебе отдать, — и он протянул ему пуукко в кожаных ножнах.
Олави сорвал с глаз повязку, поблагодарил:
— Киитос, — и, беря нож, спросил: — А не боишься… а?