— Ишь ты! — сказала Елизавета. — Каков молодец у меня!
— Под стать тебе, матушка, — отвечал старый беззубый вояка.
— Так и быть: вот тебе рубелек — на память.
— Не могу взять, коли на часах стою.
Елизавета нагнулась — положила монету на землю:
— Ну, так возьмешь, когда сменят тебя с караула. Да смотри не загуляй шибко. А то — быть тебе в киях у меня…
— Постой, матушка! — крикнул солдат в спину императрицы.
— Чего тебе? — обернулась она.
— Правду ли бают, будто ты престол племяшу своему, Петру Федрычу, отказать хошь?
— Ружье у тебя в руках, — ответила Елизавета. — Вот и пали нещадно в каждого, кто такое болтать станет…
Уже, наверное, около часа длилась в церкви обедня, когда на паперть вышла из храма женщина. По виду — барыня (и не бедная). Хватаясь за перила, соскользнула с крыльца и рухнула на траву. Сбежался народ. Барыня лежала, раскинув руки в крапиву, и торчал изо рта распухший, прикушенный язык.
Вокруг нее толковали пьяненькие мужики:
— За немцем бы послать… Лекаря!
— Може, хмельная?
— Эх, друг Елисеич, ляпнул ты… В церквах не пьют!
— Одначе, гляжу я, баба-то ишо не старая.
— Верно: подправить малость и — пошагает!
— От грудей, стал быть. Ее груди давят. Тут выбежала на крыльцо Ивановна («министр странных дел»).
— Свят, свят, свят! — заплескала руками. — Да это ж государыня наша, матушка… Охти, горе! Горе-то како!
Из трактиров густо повалил народ — своими глазами посмотреть, какова на Руси есть самодержица. Одна старуха крестьянка из соседней деревни Тярлево молча стянула плат со своей головы и целомудренно закрыла им лицо императрицы. Тут же, на глазах мужиков, лекарь Фуассадье пустил кровь Елизавете, но она не очнулась. Скоро появились ширмы с какой-то местной дачи, — ширмами оградили императрицу от любопытных взоров. Достали где-то кушетку и положили на нее обеспамятевшую женщину. Наконец в народе послышались возгласы:
— Несут, несут…
— Кого несут?
— Да немца, слышь ты, главного сюды тащут! Высоко над головами людей качалось кресло с обезноженным греком Кондоиди — единственным, кому доверялась Елизавета, но который зато никому другому из врачей не доверял Елизаветы.
— Протц, протц! — кричал Кондоиди, колотя всех подряд палкой справа налево, слева направо. — Протц, стволоци!
Но сколько ни тер Елизавету мазями, сколько ни давал нюхать эликсиры жизни — императрица глаз не открыла. Она была в состоянии близком к смерти. Тогда кликнули мужиков подюжее (и потрезвее) да баб понаряднее. Мужики потащили царицу во дворец, вместе с кушеткой, а рядом бабы несли в руках ширмы.
И сразу же поскакали из Петербурга курьеры, чтобы известить иноземные дворы о «падении» в Царском Селе, а карту Европы заволокло тяжелыми тучами политического ненастья… Ведь ни для кого не было секретом, что умри сейчас Елизавета — и политика России круто изменит свой курс; недаром великий князь не уставал целовать портрет Фридриха, бубня в открытую: «Буду счастлив быть поручиком прусской армии!» Недаром Елизавета велела лейб-кампанцу палить в каждого, кто помышляет о переходе престола в руки этого выродка…