— «Блондинки» — казнь человеку свыше. Так и в Писании Священном сказано, — заметил кто-то из умников.
Отец Герасим прошпаривал над огнем свои порты, на голого животе его лежал, посверкивая, крест.
— Поври мне тут, — пригрозил он. — Дурак!
— Читал я, батюшка…
— Вши, глупый баран, еще до Писания вошли в состав земно; — фауны, и остатки их. как то полновесно доказано наукой, найдена были еще на египетских мумиях со времен фараонов. И никакой казни… Просто это проклятые «блондинки» воевать любят. Им мирного человека не надобно, только дай солдата пососать. Боитесь их, православные!
Затихал гарнизон, пустота наполняла казематы крепости, эхо в гулких переходах сделалось отчетливее и громче. Стоны, хрипение и бессвяяные выкрики блуждали в темноте, перелетая над спящими…
Карабанов, в ожидании дождя, вылез ночевать на крышу. Расстелил под собой лохматую бурку, посмотрел на притихший таинственный город с башнями караван-сарая, черневшими вдалеке, и почему-то вдруг пожалел — не себя даже, а турок, точнее же — турецких женщин.
— Какой это ужас! — сказал он. — Всю-то жизнь взаперти просидеть. Скотину и то пастись выпускают. В гареме-то… Боже ты мой! А если баба знала до этого свободу, читала, мыслила. Вот бедная, даже любовника не завести ей…
Ватнин подкатил свою кошму поближе к поручику, обнял егс горячей, обжигающей через рубаху рукой.
— А и ходил я по гаремам-то ихним. Молод был, из себя виднущии. Бывало, едешь в седле, пику держишь, сам подбоченишься, ус крутишь. Всяко бывало… Это ж мне извинительно! Ну а бабы-то и примечают. Мы, кажись, о ту пору под Карсом стояли. И вот приходит ко мне еврей. Так, мол, и так, объясняет. Не оставьте пылать, мол в одиночку. Дамам отказа нету. Подрожал в малость от страху да и решил — пойду… Рассказывать дальше, что ли? Спишь?
— Да нет, — отозвался поручик. — Я слушаю…
— Ну вот, значица, — продолжал есаул. — Тишком старуха какая-то вся в черном, провела меня садом. По говору ежели судить, так из хохлушек она, старуха-то эта… Ну, ладно. Темно. Страшно.
Потом в зал меня вывела, сапоги велела в руках нести. Чтобы не стучали, я так полагаю. Идем. А в зале-то — мамыньки мои, графинов, графинов… На полу прямо. И воняет чем-то сладкимсладким, ажно сблевать хочется. Видать, турок-то, у которого я ночевать собрался, богатый был. Я эти графины вовек не забуду..
Ну, идем дале. Двери. Много дверей. Вроде — кельи. В иных две дырки сделаны, и ноги женские торчат. Распухшие ноги, избитые Это, старушка-то пояснила, наказанные женщины. Их евнухи, проходя, палками по ногам бьют. И тут, Елисеич, слышу я смех чей-то. А мне уже и не до блуда. Страшно ведь.