Пожалуй, было неизбежно, что Бернар поддерживал левое крыло Народного фронта с такой же горячностью, с какой Марсель его не терпел, и столь же неизбежно, что он протестовал против слабости правительства, которое отказывало в помощи испанским республиканцам, что он отправился в Испанию сам, но более в роли неофициального наблюдателя и источника сведений для политиков, чем бойца. Вновь он вернулся, овеянный славой, так что его мнения ценились еще выше, хотя спрос на них упал, когда война, которую он предсказывал, наконец вновь разразилась.
Клод Бронсен застрял во Франции, когда началось вторжение в мае 1940 года, потому что, подобно большинству, не верил, что катастрофа может произойти так стремительно и с такой полнотой. Он принял меры предосторожности, так как его доверие военной машине Франции было далеко не абсолютным, и перевел деньги за границу на случай необходимости, но не рассчитал, как скоро ему придется действовать. И не мог заставить себя уехать: его предприятия, быстро перестроенные на военное производство, нуждались в нем, доверить же их управление было некому. Он был патриот, более француз, чем уроженцы страны, хотя и родился в Германии, и чувство долга было у него развито очень сильно. Годы и годы на людей вроде него — предпринимателей, финансистов, евреев — сыпались шпильки и осуждения, и он чувствовал, что бежать в такой момент значило бы сыграть на руку этим критиканам. Кроме того, война началась, но ничего не происходило, и первоначальная паника сменилась успокоенностью. Абсурдная вера в способность дипломатов отвратить катастрофу росла, люди вновь начали смеяться и думать, что поддались панике без всякой причины. Враг оказался более робким, чем они предполагали, а их оборона была такой надежной, какой они ее считали.
Когда катастрофа все-таки разразилась, шок оказался тем сильнее, и даже такой человек, как Бронсен, обычно сверхпредусмотрительный и ко всему готовый, был застигнут врасплох. Он тянул, не в силах осознать, что крах был таким абсолютным, как указывали все получаемые им сведения. Кроме того, Юлии в Париже не было, а без нее он не хотел уезжать. Она находилась где-то на юге, в Камарге, в домике неподалеку от моря, снимая его каждое лето, которое проводила во Франции, полностью успокоенная, подобно всем. Как обычно, она уехала, не сообщив куда — в подобных случаях она ревниво оберегала свое уединение. И вот, вместо того чтобы уехать на одном из последних паромов через Ла-Манш, пока они еще ходили, он остался в надежде, что она приедет, и рисовал себе кошмарные видения того, что произойдет, если она приедет, и не застанет его.