Опершись о стену, я попытался собрать разбредающиеся мысли. Набрал полную грудь воздуху, будто черпал из него силы, которые мне, без сомнения, понадобятся. Хорошо бы, чтоб рана не начала кровоточить. Первым, к кому я хотел обратиться за помощью, был, разумеется, дон Франсиско, и я осторожно начал спускаться по ступеням. Но в отведенной поэту комнате его не оказалось. Я вошел, зажег свечу, увидел заваленный бумагами и книгами стол, несмятую постель. Тогда я подумал о графе де Гуадальмедине и через патио направился в то крыло, где помещались покои кавалеров свиты. Как я и предполагал, там мне заступили путь, и уже известный мне часовой сообщил, что и не подумает будить его сиятельство в такой час, даже если мавры высадились или земля перевернулась. Я предпочел не настаивать, ибо довольно уже имел дела со стражниками и часовыми и знал, что убеждать этих толстомясых густоусых старослужащих олухов — что горохом об стенку. Никакая сила в мире не могла бы поколебать их каменное безразличие, зиждущееся на уставе караульной службы: сказано никого не пускать — они никого и не пустят, а осложнять себе жизнь в их обязанности не входит. Толковать с ними о заговорах на жизнь короля было то же, что о лунных кратерах, а вот загреметь под арест можно было очень даже просто. Тогда я осведомился, есть ли у них чем писать, и, разумеется, получил отрицательный ответ. Тогда я вернулся в комнату дона Франсиско, схватил перо и быстро накатал две записки — ему и Гуадальмедине. Запечатал сургучом, надписал сверху их имена, ту, что предназначалась поэту, оставил у него на столе, а другую отнес на пост.
— Передадите графу, как только проснется. Дело идет о жизни и смерти.
Не думаю, чтобы они мне поверили, однако записку все же взяли. Мой знакомец посулил, что вручит ее, как только увидит кого-нибудь из слуг. Тем и пришлось мне удовольствоваться.
Последняя и утлая надежда была на таверну. Быть может, дон Франсиско решил немного добрать и сейчас сидит там, выпивая и сочиняя, а если хмель свалил — устроился на ночлег в верхних комнатах, чтобы не тащиться на веселых ногах во дворец. Так что я и направился в «Каньяду Реаль» под черным, беззвездным небом, которое лишь чуть-чуть начинало светлеть на востоке. Зуб на зуб у меня не попадал от холодного ветра, приносящего с гор пригоршни капель, и благодаря ему в бедной моей голове малость прояснело, хотя было по-прежнему непонятно, как быть и что делать. Подгоняемый тревогой, я все ускорял шаги. Образ Анхелики стоял у меня перед глазами, и, поднеся к носу ладонь, еще хранившую аромат ее кожи, я вдохнул его и тотчас вздрогнул, все вспомнил — и в полный голос проклял сучью свою судьбу. Спина болела неописуемо.