Он снял с трупа все, что могло пригодиться — шпагу, нож, пистолет. Шпага оказалась хороша, саагунской работы, хоть и покороче тех, к которым он привык. Не теряя времени, капитан вооружился. Лезвие охотничьего ножа было в две пяди длиной, рукоять сделана из оленьего рога. Кинжал, конечно, предпочтительней, но ничего, сойдет и это. От пистолета после того, как его поваляли в грязи, проку должно быть немного, однако Алатристе все же заткнул его за пояс, заметив, что теперь, когда схлынул жар схватки, руки дрожат от холода. Бросил прощальный взгляд на мертвеца: ноги больше не дергались, и лужица крови напоминала сильно разбавленное вино — дождь не унимался. Одежда на бородаче вымокла насквозь и вывозилась в грязи, так что от холода не спасет, и потому капитан, ограничившись одной лишь навощенной накидкой, набросил ее себе на плечи.
Из кустов донесся какой-то шорох. Алатристе обнажил шпагу, с удовольствием ощутив ее привычную и успокаивающую тяжесть. Теперь, подумал он, поговорим на равных.
Я обратился в соляной столп. Передо мной со шпагой в руке, с убитым в ногах и с густым слоем грязи на щеках стоял капитан Алатристе. Казалось, он только что вылез из фламандских болот или — еще чего доброго — вернулся с того света. Оборвав мои радостные восклицания, он устремил взор на Рафаэля де Косара, который, шлепая по лужам и ломая ветки, трещавшие, как пистолетные выстрелы, в этот миг возник у меня за спиной.
— Черт… — сказал мой хозяин, пряча шпагу в ножны. — А этому здесь что надо?
Я пустился в объяснения, стараясь не быть слишком многословным, но капитан, недослушав, сделал полуоборот налево и двинулся прочь, словно внезапно утратил всякий интерес к тому, по каким причинам оказался на лесной поляне прославленный комедиант.
— Предупредил?
— Вроде бы… — промямлил я, с беспокойством вспоминая непроспавшуюся физиономию кучера.
— Вроде или предупредил?
Капитан большими шагами двигался меж кустов. Я поспевал следом, слыша за собой, как Косар бормочет сквозь зубы какую-то невнятицу — не то читает стихи, не то ругается. Время от времени Алатристе, остановившись, чтобы сообразить, куда идти дальше, оборачивался и бросал на комедианта мрачный взгляд.
Неподалеку раздался звук рожка — мне показалось, что я слышал его издали еще до встречи, — и мы замерли под дождем. Капитан прижал палец к губам, поочередно оглядел Косара и меня. Потом вскинул ко мне руку, повернутую ладонью вниз — этот безмолвный сигнал, которым мы пользовались еще во Фландрии, означал: «Жди! Иду на разведку», — и, осторожно ступая, скрылся меж деревьев. Мы с актером укрылись под деревом. Косар, пребывая в полнейшем восхищении от этих условных знаков и от того, что попал чуть ли не на всамделишную войну, начал было что-то говорить, но я зажал ему рот. Он понимающе кивнул, глядя на меня с большим почтением, чем прежде, и стало ясно, что никогда больше не услышать мне от него ни «малыша», ни «мальчугана». Я улыбнулся ему, а он — мне. Глаза комедианта сияли от восторга. Я оглядел его — кургузенький, измазанный грязью, вымокший до нитки… И эти его немецкие бакены, соединенные с усами. И рука на эфесе. У него был на удивление боевой вид. Есть такие люди — кажутся неказистыми и миролюбивыми, а потом вдруг прыгнут и ухо тебе откусят. До сих пор — уж не знаю, благодаря ли вину или еще чему, — Косар, казалось, ни на миг не испытал страха. Он играл роль — лучшую роль в своей жизни — и наслаждался острыми ощущениями.