(этой молоденькой девочки из Чипионы, которая только начинает петь).
А ведь у меня с этим молодцом какое-то дело, думает он, скребя в затылке, что же это такое было, черт, вроде как старые счеты или хрен его знает. Не помню. И он стоит, опустив топор, с которого капает англосаксонский гемоглобин, стоит и пытается вспомнить, вот ведь незадача, и тут его мысли прерывает сам дон Рикардо – хлопает его по спине, его и других, кто столпился поблизости, между пушками и портами, и говорит: ну, ребята, молодцы, и я тоже не подкачал, а теперь подсобите-ка, а ну, живее, наших мертвецов тоже в воду, раненых вниз, а мы сейчас пальнем из этой чертовой пушки, шарахнем этим сволочам в задницу, чтоб больше не возвращались, мать их так. А потом картечью – на таком расстоянии сам бог велел. И вот, даже не успев подумать, как и что, Маррахо видит себя – словно издали, в замедленном темпе, как пьяный – бок о бок с офицером, видит, как они вместе тянут тали, чтобы откатить огромную тридцатишестифунтовую пушку. Он еще силится вспомнить. Тут рядом появляется пороховой юнга (совсем мальчонка: грязное, бледное от страха личико, безумный взгляд, под носом сопли) и сует ему в руки очередной заряд; подхватив обеими руками брезентовый мешочек, Маррахо идет с ним к жерлу пушки, сует его внутрь, отходит в сторону, чтобы другой комендор уплотнил заряд прибойником, наклоняется за мешочком картечи, напрягая почки, поднимает его, засовывает на место, пыж, снова прибойник, тали, ну-ка, дружно, кричит дон Рикардо, давай, давай, раз-два, раз-два, раз-два. Мы разделаем их, как бог черепаху. Всех этих подонков йес-вери-гуэл, размажем их, а их баб перетрахаем, потому что все они шлюхи. Когда пушка готовы к бою и ее жерло снова торчит из порта, Маррахо наклоняется, чтобы закрепить таль. Потому что все они шлюхи, повторяет он. Теперь он проделывает все необходимые движения (он уже столько раз проделывал их с тех пор, как началась вся эта потеха), как опытный комендор. А может, он и есть опытный комендор. А повернувшись, видит прямо перед носом закопченную порохом улыбку старшего лейтенанта, преспокойно раздувающего запасной фитиль (затвор уже давно полетел к чертовой матери). Маррахо тоже улыбается – свирепо, с какой-то ожесточенной симпатией. Потому что все они шлюхи, повторяет он. Они у нас получат, сквозь зубы цедит офицер – он говорит это ему, Маррахо, и улыбается еще шире, а потом наклоняется над казенником, прищуривает один глаз, немного сгибает ноги, чтобы скомпенсировать качку, и целит в раскрашенный черными и желтыми полосами бок, который колышется прямо перед ними, в десяти-двенадцати саженях, а тем временем один из комендоров вводит протравник в запальное отверстие пушки, затем подсыпает из пороховницы запального пороха. Это подарочек Нельсону и его суке-мамаше, кричит дон Рикардо, поднося фитиль. С богом. И когда все отодвигаются, и ядро вылетает, бум-ба, и пушка встает на дыбы, норовя оборвать тали, Николас Маррахо вдруг вспоминает, что за счеты у него со старшим лейтенантом Макуа. Ну ни хрена себе. Бывает же такое. Стародавние – как будто сто лет назад – счеты, на которые сейчас, вдруг обнаруживает он, ему наплевать с самой высокой колокольни.