— Где наверху? — спросил Пафнутьев, уловив странную нотку в словах Скурыгина.
— В каминном зале, — ответил тот.
— Вы знаете каминный зал?
— Объячев там и принимал меня! До того, как сюда опустил.
— Нет, — твердо сказал Худолей, проявив решительность. — Здесь мы вас не оставим. Нельзя. Шоковое состояние — вы от радости можете с собой сделать что-нибудь непоправимое.
— Ребята, я в порядке! — Скурыгин почти по-худолеевски прижал ладони к груди. — Ничего с собой не сделаю! Соберу вещички и поднимусь.
— Если вы опасаетесь за свои вещички, мы запрем вашу келью, и никто сюда не войдет.
— Господи! Ну, дайте мне возможность хотя бы трусы поменять!
— У вас здесь запасное белье? — удивился Худолей. — Интересно! — опять протянул он свой дурацкий возглас, полный недоумения и какого-то каприза. — Это каждый согласится сидеть в таких условиях! Я, например, с Нового года трусы не менял!
— Значит, договорились! — сказал Скурыгин упрямо, но чем больше он настаивал на своем желании остаться, тем тверже было намерение Пафнутьева ни в коем случае ему этого не позволить.
— Независимо от того, как часто меняет трусы наш эксперт, вам все-таки придется пройти с нами.
— Вы настаиваете?
— Да.
— И решения своего не измените?
— Нет, — сказал Пафнутьев, улыбаясь широко, неуязвимо и немного глуповато, чтобы не заподозрил Скурыгин пакости против него, чтобы за настойчивостью следователя не видел ничего, кроме заботы о нем, об узнике, — отощавшем, одичавшем и заросшем непотребной растительностью.
— Бедный Объячев! — вдруг жалостливо протянул Худолей тонким бабьим голосом, будто оплакивал хозяина, лежащего тут же в гробу. — Как же ему пришлось повозиться с вами, прежде чем удалось убедить подписать бумаги! Как же он маялся и страдал, какие же доводы приводил!
— Неделю не кормил — вот и все доводы, — с неожиданной жесткостью сказал Скурыгин и первым направился к лестнице. — Настойчивость — это хорошее качество, — обернулся он к Худолею. — Но, как и все остальные качества, должно иметь какие-то пределы.
— Жизнь без начала, без конца! Нас всех подстерегает случай, над нами сумрак неминучий иль ясность божьего лица! — с выражением произнес Худолей, и ни Пафнутьев, ни Скурыгин не могли понять, что он хотел этим сказать, на что намекал.
Однако, как бы там ни было, Худолей добился желаемого — разговор прекратился, и все молча поднялись на первый этаж подвала. Здесь уже было окно, сквозь немытые стекла пробивалось сильное вечернее солнце, сверху доносились человеческие голоса, и вообще создавалось впечатление, что жизнь все-таки продолжается не только в темных казематах, но и в нормальных условиях при ясном свете дня.