Гилтас знал о переживаниях Львицы и понимал, какую боль причиняет ей своим отчуждением. Он укрылся за стенами незримой крепости и не мог позволить жене войти, поскольку для этого ему пришлось бы выбраться из своего темного угла прямо на солнечный свет, пересечь внутренний двор, по которому бродили его воспоминания, и впустить туда сочувствие Львицы, которого он не заслуживал, а потому не мог вынести. Нет-нет, он их не примет! Во всяком случае, не сейчас. А может быть, и никогда...
Король уже вынес себе приговор за изобретение бездарного, смертоносного плана, повлекшего за собой разрушение Квалинести, гибель его защитников и смерть королевы-матери, и теперь боялся той минуты, когда ему придется взглянуть в глаза беженцам. Наверное, они сочтут его убийцей, и совершенно справедливо. Наверное, они назовут его трусом — и поделом. Разве он не спасся бегством, оставив своих подданных умирать? Возможно, эльфы даже обвинят его в преднамеренной сдаче Квалинести — в конце концов он ведь наполовину человек... Король с головой ушел в свою депрессию, и, казалось, не было ни одного мрачного предположения, которое еще не успело посетить его взбудораженный ум.
Внезапно у него мелькнула мысль послать в лагерь посредника и таким образом избавить себя от необходимости встречаться с беженцами лично.
— Какой же ты все-таки трус, — упрекнул себя Гилтас и усмехнулся: — Ну давай, отмахнись от ответственности, как ты отмахнулся от тех, кто в тебя верил.
Нет уж, он встретится с беженцами и молча вынесет их боль и гнев, а потом откажется от трона и передаст бразды правления в руки Совета. Тогда эльфы смогут выбрать себе нового правителя, а он, Гилтас, вернется к озеру смерти, на дне которого лежат погибшие по его вине квалинестийцы, и там его боль наконец успокоится.
Вот о чем думал молодой эльфийский король, держась в стороне от остальных всадников и без устали вглядываясь вперед: там находилось место сбора эльфов, успевших бежать из Квалинести через туннели, вырытые торбардинскими гномами. По прибытии в лагерь Гилтас выполнит свой последний долг, а потом ему можно будет уйти. Навсегда.
Погруженный в эти мрачные мысли, он вдруг услышал собственное имя, произнесенное королевой.
У Львицы было два голоса — «женушкин голос», как называл его Гилтас, и голос главнокомандующего. Сама Львица, менявшая голоса совершенно бессознательно, узнала об этой разнице случайно: Гилтас, любивший подтрунивать над женой, как-то сказал ей, что своим командным голосом она могла бы валить деревья.
Считая себя недостойным чьей бы то ни было любви, Гилтас закрыл бы сейчас уши, услышав нежный и любящий «женушкин голос». Но он не мог не откликнуться на второй голос Львицы: ведь он все еще оставался королем, а король не имел права игнорировать сообщения своего главнокомандующего.