Еще две вспышки осветили тьму, и выстрелы отдались в ушах Гиббонса. Он прижался грудью к спине Лоррейн, заставляя ее распластаться на полу.
— И никаких глупостей, — бесстрастно предупредил Беллз и пропел: — «Или хочешь превратиться в свинью?»
Лифт со скрежетом пополз вниз, и Беллз снова выстрелил, удерживая всех на месте. Лифт опускался настолько медленно, что трудно было определить, может ли Беллз еще попасть в кого-либо из оставшихся наверху, но Гиббонс не хотел рисковать, ведь здесь была Лоррейн.
Прошло двадцать секунд, гориллы ожили и, спотыкаясь на клеенке и чертыхаясь, кинулись к туалету.
— Мистер Станционе? Мистер Станционе? С вами все в порядке?
Гиббонс услышал, как один из них стукнул в дверь туалета, затем послышались новые ругательства.
— Что случилось? — откуда-то сзади закричал Стенли.
— Господи Иисусе! — выдохнул Живчик. — Боже мой!
— Гиббонс? — Лоррейн трясло.
— Не вставай. — Гиббонс поднялся на ноги, но стоял, согнувшись, держа руку на бедре Лоррейн.
Тут снова замерцали лампы дневного освещения, и Гиббонс зажмурился от внезапного яркого света.
— Что случилось? — закричал Стенли, подбегая к туалету.
Гиббонс последовал за ним.
— Святой Боже! — Челюсть Стенли отвалилась, когда он заглянул внутрь.
Гиббонс бросил взгляд через его плечо. Гориллы столпились вокруг маленького императора-обезьянки, который, согнувшись пополам, корчился, обхватив голову руками. Две половинки разбитой фаянсовой крышки от унитаза валялись на полу. Большой Дом сидел неподвижно, с вытянутыми ногами, пятки вместе, его голова упала на грудь, а из основания шеи торчал нож. Прямо в спинной нерв, подумал Гиббонс. С хирургической точностью. Распределительная коробка на стене над головой Большого Дома была открыта.
Нетрудно было представить, что тут произошло. Беллз застал их обоих врасплох. Должно быть, он схватил пистолет Большого Дома и отключил ток. От его способности действовать в темноте мороз пробирал по коже.
Внезапно испугавшись за Лоррейн, Гиббонс обернулся к ней, но замер, увидев, что она стоит там, где он ее оставил, и смотрит на Живчика, который еле сдерживал слезы. Они представляли собой олицетворение скорби и печали, родственники жертв, застывшие от разрывающей сердце боли, поверившие наконец в то, во что так долго отказывались верить. Гиббонс почувствовал тяжесть в груди, колени его подгибались от горя — он переживал за Лоррейн. И за Тоцци.
Движущийся со скоростью черепахи лифт наконец перестал скрипеть и стонать. Звук открывающегося деревянного затвора эхом разнесся в пустой шахте. Как послание из ада. Дьявол вырвался на волю.