Впрочем, любоваться особо было нечем – мрачные фасады, тесные дворы, гигантские, до самых крыш, поленницы буковых дров. Наконец лента мостовых привела их на рынок. Здесь было все так же смрадно, однако куда веселей. Над прилавками шум, гам, в поисках клиентов задумчиво бродили шлюхи, нищие трясли лохмотьями, обнажали струпья и требовали мзду. Амбалов здесь знали, и знали хорошо. Без всякого сопротивления они произвели экспроприацию – набрали хлеба, овощей, яиц, сваренных в уксусе, жареной рыбы, разжились глиняным кувшином с имбирным пивом и, не обидев себя, приволокли добычу Бурову. А тот чваниться не стал, вкусил, не мудрствуя, от рыночных щедрот. Пиво было пресным, рыба не соленой…
Он уже заканчивал свою импровизированную трапезу, когда из толпы вынырнул вертлявый человек в атласном, необыкновенно грязном костюме. Казалось бы, ничего особенного в нем не было, но амбалы-попутчики сразу подобрались, сделались как-то ниже ростом и перестали жевать. Чувствовалось, что аппетит у них пропал напрочь. А вертлявый тем временем подошел, что-то быстро спросил, поглядывая на Бурова, и со скверной улыбочкой придвинулся к нему, указывая на кошелек. Весь его наглый вид как бы говорил голосом Остапа Бендера: “Дэньги давай, дэньги!”
“Да хрен тебе!” – Буров тоже оскалился и молниеносно взял вертлявого на болевой, так что тот вначале привстал на цыпочки, а затем, дико заревев, грохнулся на землю. Затылком. Вот так, нечего руки тянуть. А потом, все эти блатные тонкости Бурову были хорошо известны – стоит лишь отдать самую малость, остальное сдерут вместе со шкурой. Плавали, знаем. Верно, братцы? Только братцев-амбалов уже и след простыл – наверное, вертлявый в отключке был им куда страшней Бурова в добром здравии. Эх, видимо, он слабо вчера врезал им по мозгам… Так что допил Буров пиво и в одиночестве побрел знакомиться с Парижем дальше. В общем-то, везде было одно и то же – грязь, вонь, серое, на грани нищеты, существование. Плавно струила свои воды Сена, с ленцой баюкала баркасы и суда, густо отдавала тиной, тухлятиной и клоакой. И это воспетая поэтами “серебряная лента, изящно перехваченная пряжками мостов”? Уж не цыганским ли золотом крыт тысячелетний кораблик Лютеции?
Однако стоило Бурову пересечь Сену и очутиться в квартале Сорбонны, как уровень жизни подскочил до небес – пошли богатые особняки с высокими оградами, укрывающими садово-парково-фонтанное великолепие. Все чаще стали попадаться кареты, четырехконные, с лакеями на запятках, за ними, словно шлейф, тянулись запах корицы, кориандра и розовой воды. Не тухлятины и дерьма. И обувались здесь большей частью не в веллингтоны и башмаки – в щегольские туфли с пряжками, а кое у кого и с красными каблуками. Да, Париж был всегда городом контрастов…