Кроме того, была еще библия, с загадочными символами, значение которых никто из нас не смог разгадать.
К единодушию мы так и не пришли, к трем часам ночи запутавшись окончательно и признав, что нам не хватает информации. Кому-то надо ехать в область, выяснять всю подноготную Паши Иванова, устанавливать все его связи, собирать медицинский анамнез, раскапывать причины его поступков, проверять его причастность к исчезновению четырех женщин, чьи фотографии он носил с собой… Один только вопрос. Кто выступит этим замечательным добровольцем, при условии, что все мы, тут собравшиеся, состоим на государственной службе, а вовсе даже не являемся частными сыщиками или детективами-любителями, в свободное от светской жизни время развлекающимися раскрытием преступлений? А ведь никакого дела, со стопроцентной гарантией, возбуждено не будет. Даже то, что Иванова удалось запихать в психбольницу, в этой ситуации было большим достижением.
Синцов, правда, выразил слабую надежду на то, что можно будет пристегнуть все эти розыскные мероприятия к какому-нибудь делу по факту исчезновения женщин. Не может же быть, чтобы там не было ни одного уголовного дела? Все-таки четыре человека пропали (оставим в стороне идиотские реплики пьяненького Горчакова про то, что дел должно быть не четыре, а два, потому что женщина не целый человек, а полчеловека; тем более, что он тут же получил такую нешуточную затрещину от собственной жены, что вынужден был признать: некоторые женщины могут сойти за двух человек).
Под конец этого бурного обсуждения я соскучилась. Мне уже давно надоела эта история, и, равнодушно глотая вино, не чувствуя вкуса, я мечтала наконец заснуть и забыть про случившееся. Все равно ничего не получится, думала я, из психбольницы этого урода скоро выпустят. Хорошо, если, напуганный, он уедет к себе в область и поищет в газетах другой объект вложения чувств. А если продолжит доставать меня? Нет, лучше не думать. Меня не развеселил даже искрометный, в красках, пересказ Мигулько истории про то, как в закуток за дежурной частью пришел прокурор. Поскольку свидетелями этого были только наши опера и Горчаков, для остальных присутствующих историю повторяли на «бис» трижды, и каждый раз эти великовозрастные балбесы ржали громче прежнего.
Их почему-то очень веселило упоминание про неловкое положение, в котором я оказалась по их же собственной вине, и они резвились, в лицах показывая, как все было.
Пообщавшись с задержанным, прокурор заторопился домой, но решил все-таки попрощаться с подчиненными, то есть со мной и Горчаковым. Кто-то из дежурки любезно навел его на наше убежище, и в тот момент, когда мы обсуждали возможную психологическую травму задержанного, наш прокурор резко распахнул дверь комнаты отдыха.