Зураб Лагадзе на своем «мерседесе» привез Стерна к серому двухэтажному зданию на окраине Варшавы. За рулем сидел какой-то молчаливый громила с бритой башкой и черной бородищей до груди.
Автомобиль остановился перед высоким крыльцом, облицованным серым камнем. На стене возле дубовой двухстворчатой двери — табличка в золоченой рамочке и надпись на английском и польском языках: «Благотворительный гуманитарный фонд „Приют милосердия“. Под надписью какой-то невразумительный символ: человеческое сердце на фоне раскрытой книги.
Стерн уже хотел открыть заднюю дверцу, но сидевший рядом Зураб тронул его за рукав: «Подожди». Лагадзе молчал минуту, наконец сказал: «Сейчас ты познакомишься с тем самым русским. Он может показаться тебе немного странным. Но это лишь первое впечатление. На самом деле он вполне вменяемый человек. Толковый специалист. Настоящая находка для нас».
Стерн знал о Зурабе не так уж много. До самого последнего времени Зураб не носил бороды, коротко стригся и одевался в дорогих европейских магазинах. От него пахло дорогим одеколоном и табаком «Рагуста». Его мужественное лицо, пожалуй, можно было назвать красивым, но дело портили крупные глубокие оспины на щеках и подбородке.
Окончив один из московских вузов, Зураб продолжил образование в Гарварде. Теперь он жил то в Польше, то в Турции, то в Швейцарии, переезжая из страны в страну. Мог свободно объясняться на трех иностранных языках. Очень грамотно, внятно излагал свои и чужие идеи, старался пользоваться простыми словами. Не строил сложных предложений, чтобы смысл его речи доходил до самого тупого собеседника. Мог подолгу разжевывать мысль, облекая в различные словесные формы одно и то же понятие. Как и многие люди, делавшие большие деньги на чужой крови и чужих страданиях, Зураб был очень суеверным.
«Сегодня ты узнаешь о предстоящем деле, — сказал Зураб. — Значит, пути к отступлению для тебя уже не будет. Понимаешь? Поэтому сделай выбор сейчас. Еще не поздно сказать „нет“. Если сомневаешься в себе, если в чем-то не уверен, лучше откажись».
Стерн выдержал паузу. Не потому, что в эту минуту он о чем-то мучительно раздумывал, делал внутренний выбор или терзался сомнениями, нет. Просто здесь, в этой компании, среди этих людей, так положено, так принято. Это вроде традиции: сначала помолчать минуту и только потом ответить. «Я уже сказал „да“, — ответил Стерн. — Я сделаю любое дело. Если сумма гонорара больше не подлежит обсуждению, я говорю „да“.
Стерн распахнул дверцу и вылез из машины.
Поднявшись на крыльцо, он столкнулся с паном Ежи Цыбульским, человеком средних лет с узким лицом и колючим, недоверчивым взглядом. Цыбульский носил очки в железной оправе, одевался во все черное, словно протестантский пастор. Днем в «Приюте милосердия» печатали и рассылали по международным гуманитарным организациям какие-то письма и петиции. Собирали пожертвования для кавказских, в основном чеченских, беженцев, временно проживающих на территориях сопредельных с Россией государств или в самой России. Цыбульский руководил всей этой мышиной возней.