Но Гермогена совсем не устраивала такая философия. Он с тоской спрашивал себя, обретет ли он вновь когда-нибудь человеческие черты. Не должен ли он был отправиться в Вифинию к губернатору Каю Плинию, чтобы склонить его на борьбу с фанатизмом последователей Христа? А сейчас он находился среди этих гнусных почитателей мертвого бога — и это он, ставший его домашней птицей, его попугаем!
А между тем девушка, завладевшая вниманием Басофона, продолжала его соблазнять, что было совсем не сложно. Дьявол Абрахас точно угадал: у этого Ахилла была своя пята. Так и вышло: после танцев пара удалилась в опочивальню, примыкавшую к пиршественному залу.
— Господи, Христос! — воскликнул Параклет. — Ваш Сильвестр сейчас попадет в сети, расставленные ему адом!
— Как это? — вопросил Иисус.
— Эта эфиопка — чудовище! Взгляните, что у нее внутри: гнойные черви копошатся в ней, их больше, чем в навозной куче. Ваш светоч Фессалии сейчас заразится!
— Пускай этот дурачок заполучит небольшую болезнь. Разве вы не знаете, что спирохета возбуждает ум?
— Но ведь это болезнь!
— Что вы об этом знаете? Болезнь — это наследие Змея. И тем не менее человеку удалось обратить ее себе на пользу. Я доверяю ему.
Решительно Святой Дух все меньше и меньше понимал свое второе «Я», которое сотню лет тому назад спустилось на Землю, дабы спасти человечество, которое тем не менее до сей поры осталось все таким же заблудшим и развращенным».
— Ах, — вздохнул нунций, — к счастью, вы предупредили меня, что речь в этой части идет об исламском памфлете!
— Отметьте, — заметил отец Мореше, что идея заражения Сильвестра венерической болезнью идет от дьявола и что Христос подумывает обратить зло в добро, расстроив тем самым план Злого Духа.
— Это еще ничего! — подчеркнул Сальва. — Абрахас — слово гностическое. Есть невольное смешение понятий философии магов и Зла. Ислам считает христианство смесью теории гностиков и язычества, не так ли?
Тут швейцарский гвардеец объявил о приходе комиссара Папини, который, войдя, щелкнул каблуками, по-военному приветствовал присутствующих и остался стоять в дверях. Лицо бывшего офицера карабинеров было свинцового цвета, что свидетельствовало о нелегких днях накануне.
— Монсеньор, отец мой, господин профессор, примите выражения моего почтения и простите меня за бесцеремонное вмешательство в вашу научную работу, но на мне лежит тяжкая обязанность сообщить вам очень печальную новость.
— Говорите, — потребовал нунций, которого весьма раздражало манерное словоизлияние комиссара.
Тот, подобно актеру в последнем акте драматической комедии, продвинулся на шесть шагов и нарочитым шепотом, слышным всем, произнес: