— Совершенно верно! — ответил европеец. — У вас длинные уши!
— Да, отец мой. У меня длинные уши, хотя и говорят, что я стал глохнуть. У меня и глаза зоркие, хотя я и не вижу вашего лица. Дайте мне послушать! Дайте посмотреть!
Старик замолчал на несколько минут, мерно раскачиваясь взад и вперед, и наконец заговорил:
— У тебя ферма там, внизу, около Пин-Тауна, не так ли? Ага! Я так и думал, а на расстоянии часа езды от твоей фермы живет бур. У него только четыре пальца на правой руке. На ферме этого бура есть роща, и в ней растут деревья мимозы. В этой самой роще ты найдешь своих волов — да, да на расстоянии пяти дней пути отсюда ты найдешь всех своих волов. Я говорю всех, отец мой, но на самом деле, всех, кроме трех: большого черного африканского вола, маленького рыжего зулусского однорогого и пестрого волов. Этих трех ты не найдешь, они погибли в снегу. Пошли людей, и тогда найдешь и остальных. Нет, нет! Я не прошу награды! Я не делаю чудес за плату: к чему же мне? Я и так богат!
Европеец стал смеяться, но, в конце концов, такова уже в нас сила веры в сверхъестественное, он послал людей в указанное место. И что же? На одиннадцатый день пребывания европейца в краале Цвите посланные вернулись и пригнали всех волов, за исключением трех. После этого европеец больше не смеялся. Эти одиннадцать дней он провел в одном из шалашей крааля старого Цвите. Каждый день он приходил к нему и беседовал с ним. Часто такие беседы продолжались далеко за полночь. На третий день он спросил Цвите, почему его левая рука такая белая и сморщенная и кто был Умслопогас и Нада, о которых он мельком упомянул несколько раз. Тогда старик рассказал ему историю, изложенную в этой книге. День за днем старик рассказывал, пока не довел ее до конца. История эта не вся записана в этой книге, некоторые части ее могли быть забыты, другие пропущены. Автор не мог также передать всей выразительности зулусского наречия, не мог также создать точного образа рассказчика. На самом деле, он не только рассказывал свою историю, но воспроизводил ее действиями.
Если приходилось говорить о смерти воина, он ударяя палкой, показывая при этом, куда попал удар и как упал сраженный.
Если история затрагивала грустные факты, он стонал и даже иногда плакал. Старик говорил разными голосами, причем каждое из действующих лиц имело особый голос.
Этот старый, сморщенный человек, казалось, вновь переживал прошлое.
Прошлое само говорило со слушателем, повествуя о делах давно забытых, о делах никому более не известных.
Европеец записал сущность рассказа старика Цвите, как сумел, по возможности в духе изложения старика. Сама же история Нады и тех, чья жизнь была тесно связана с нею, произвела на него настолько сильное впечатление, что он пошел дальше и напечатал свои записки, для того чтобы и другие могли судить о ней. Теперь роль его кончена.