Но, видимо, Сэмэн и появился в ее жизни, чтоб портить слова и прикладывать к жизни глупую арифметику.
Потом приехал Кулибин и сразу стал звонить Маньке, выспрашивал, какие у нее анализы, кричал, что надо повышать гемоглобин. Ольга была смущена и обескуражена такой степенью заботы. Она сама только спрашивала дочь: «Все нормально?» — «Нормально», — но чтоб узнавать цифры! Потом Кулибин сказал: всем из квартиры надо уйти, чтоб хорошо проветрилось, иначе «сдохнем, как тараканы». Стали собираться кто куда, а Кулибин возьми и скажи:
— Да! Совсем забыл. Такая история. Художник твой повесился.
— Какой художник? — не поняла Ольга.
— Тарасовский. А картины свои гениальные принес тебе. Сказал, что не знает твоего имени и отчества, чтоб составить завещание, поэтому наследство привез в дет-ской коляске. Я посмотрел, по-моему, это халтура в чистом виде… Но прибежала его сестра, чтоб все забрать, мы не отдали. Он же сам привез!
— Господи! Да отдайте! — закричала Ольга. — Я с ним всего ничего, раз поговорила и помогла отнести мольберт. Отдайте — и думать нечего.
— А если он гений?
— Тем более отдайте!
— Ну-ну, — сказал Кулибин. — Ну-ну… Твои дела.
— Какая свинья? Ты видишь, какая свинья? — Это она спрашивала меня, когда пришла в тот же день на время «проветривания».
Свиньей она называла Кулибина, сто раз передразнивая это его «ну-ну»…
Я же думала, что Кулибин уже обо всем этом забыл напрочь, а именно Ольга побежит искать «кого-нибудь умного», чтоб глазом посмотрел на картинки, что это ее «отдайте!» — абсолютно недозрелая эмоция, под ней сейчас барахтаются чувства сильные и страстные, и я противно так сказала, что да, конечно, надо отдать, кто она ему, но посоветовать родственникам оценить все, мало ли…
— Это уже их проблемы, — ответила Ольга.
Я ей не поверила.
— Сама поеду и отдам.
Она позвонила домой, трубку взял украинец.
— Скажи мужу, что я поехала в Тарасовку.
Видимо, он ей что-то сказал. Она вытаращила глаза:
— При чем тут ты?
— …
— В школе все рисовали…
— …
— Ну как хочешь… Встречаемся у расписания.
— Мой маляр — любитель искусств, — сказала она. — Хочет глянуть…
— Зачем же первому встречному? — спросила я.
— Знала бы ты…
Она рассказала, что жила с ним это время как старая жена со старым мужем… «Лет сорок вместе». И еще она мне сказала, что «любовь» теперь пишется «лябовь».
— Не знала? — сказала она. — Так знай.
«Дура, — подумала я, — какая она все-таки дура».
Но подумала и о том, что у слова есть энергетика разрушения. Тогда его лучше не употреблять, лучше совсем забыть.
Лябовь…
Лябо…
Ля…
Слово было исковеркано самым стыдным образом. Слово было изнасиловано изувером, и Ольга вдруг поняла, что никогда больше она не сможет услышать так, как раньше, что это наглое, с раскрытой пастью «я» уже встало впереди всей азбуки и корячится, и крючится, находясь в Радости Первого Лица и насильника тоже…